Истерзанный, окровавленный, оглушенный, в изодранной одежде, Сережа лежал на полу и, тяжело дыша, молча смотрел на своих мучителей глазами, полными презрения.

В голове у него гудело. Все же он расслышал, как кишиневский полковник, еще продолжая держаться за живот, ругал бендерского полковника:

— Теперь вы видите, с кем дружили, кто водил вас за нос?! Да вам не в сигуранце служить, а в бане!, В бане! В бане! Я так и доложу генералу!

Опростоволосившийся Попеску подсчитывал в уме, какую взятку придется сунуть полковнику Отеску за то, чтобы тот и в самом деле не вздумал болтать перед генералом. И так как сумма вырисовывалась значительная, то ГТ^песку с досады ударил лежавшего на полу Сережу ногой. ,

Сережа дышал тяжело, прерывисто. Лицо у него распухло. Голос стал глухим. Все же он собрал силы и сказал довольно внятно:

— Ничего, мерзавец! Ты уже под мою музыку пел, ты еще и попляшешь!

— Поднять его на ноги! — крикнул Попеску, озверев.

Палачи подняли Сережу и прислонили к изразцовой

печке. Тогда Попеску замахнулся на него кулаком.

Ударить, однако, не довелось: Сережа схватил со стола чернильницу и выплеснул содержимое прямо полковнику в лицо.

Потом Сережа долго пролежал в больнице.

На суде он держался так же мужественно, как на допросе. Председатель бренчал колокольчиком и бил кулаком по столу, возмущаясь его смелым поведением. Но Сереже это не мешало. Он сказал суду все, что думал.

— Вся ваша жизнь оккупантов насыщена страхом. Она состоит из одного лишь страха, — громко и четко говорил он в последнем слове. — У вас есть армия, полиция, жандармерия, сигуранца, сыщики, провокаторы, предатели, судьи, тюрьмы, пытки и палачи. А все-таки боитесь вы, а не мы! Все-таки страшно вам, а не нам. Но приему же вам так страшно? Потому, что за рекой лежит Советская страна. Вы боитесь ветра, который веет с левого берега Днестра! И правильно! Бойтесь! Этот ветер выметет вас вон отсюда!

По одному делу с Сережей судилось еще десять человек Когда судьи удалялись на совещание, подсудимые проводили их пением «Интернационала». За это жандармы били их тут же, в зале суда. Когда судьи вернулись, подсудимые встретили их пением «Интернационала». Их снова били, но они продолжали петь так, что гимн революционной борьбы заглушал растерянный лепет председателя, пытавшегося читать приговор.

Так повелось в Бессарабии на политических процессах.

Глава вторая

Сережа отбыл наказание и вышел на свободу в начале 1930 года.

Положение в Бессарабии было во много раз хуже, чем в начале оккупации.

Заглохла промышленность. Умирала торговля. Остановилась всякая культурная жизнь. Города изнывали от нищеты.

Особенно плохо было в деревне.

В начале двадцатых годов королевское правительство объявило земельную реформу. Крупное землевладение было ограничено ста гектарами. Излишки подлежали изъятию. Государство обещало распределить их между безземельными и малоземельными крестьянами.

• Изъятие излишков сопровождалось наглыми злоупотреблениями, но иначе быть не могло: сам закон оставлял помещикам слишком много хитреньких лазее^к, которые подмигивали им и зазывали.

И все же фонд распределения оказался достаточно солидным, чтобы улучшить положение беднейшего крестьянства. Но... Но дело происходило в королевской Румынии. Поэтому около трехсот тысяч га было поднесено в подарок королю за то хотя бы, что он король. Примерно столько же роздали сельским жандармам — в поощрение. Немало было продано спекулянтам. А уже то, что осталось, — то, конечно, целиком пошло безземельным и малоземельным крестьянам. Только оста-лось-то маловато. К тому же эти остатки отнюдь не были сладки: каменистые, тощие клочки. Такие не поднесешь королю — скандал! И жандармам совать эти

объедки неприлично — за что их обижать? А спекулянты— так те и глядеть на такие земли не станут.

Вот так и получилось, что неудобные земли достались нуждающемуся крестьянству. Ничего не поделаешь!

За землю надо было платить. Но не королю же и не жандармам — за подарки, как известно, не платят. Платить должны были крестьяне. И хотя платежи подлежали рассрочке на сорок лет — так гласил закон, — но... Но дело происходило в королевской Румынии, так что деньги с крестьян потребовали в течение первого же года. Кто не мог заплатить, у того отбирали землю. Приходилось влезать в кабалу к кулакам и ростовщикам.

Казалось, кладбищенская тишина висит над краем, над городом и в особенности над деревней.

Но даже деревня уже узнавала, почему трудовой народ становится все бедней, почему мало школ, почему люди ходят оборванными, почему мрут дети, почему все меньше становится рабочего скота, почему погибают виноградники, почему богатеют кулаки и помещики, почему крестьяне вынуждены покидать родину и искать свой кусок хлеба на чужбине, когда дома столько плодородной земли, которая могла бы прокормить всех.

Тюрьмы были переполнены. Полиция ежедневно одерживала свои победы. Но эти победы ничего ей не приносили, кроме страха.

Арестованных терзали в застенках. Люди сходили с ума от пыток или оставались на всю жизнь калеками. Но ни физические страдания, ни смрад предательства, которым пытались отравить народных борцов, не смогли сломить их. Они всегда оказывались сильнее своих мучителей. Борьбу оставляли только убитые. Живые боролись.

Трудно было маленькому и безоружному народу бороться с жандармами, с кулаками, с попами, с ростовщиками, с сигуранцей, которая стояла за их спиной, с королем Румынии, который стоял за спиной сигуранцы, с Англией, Францией и Америкой, которые стояли за спиной короля Румынии.

Трудно было маленькому народу бороться за свое освобождение. Но он боролся, и борьба, как песня, облегчала его душу. ²

...Итак, Сережа отбыл срок тюремного заключений в самом начале 1930 года и тотчас вернулся на подпольную работу.

Ранней весной партия направила его в одно село Сорокского уезда, где незадолго до того произошло вооруженное столкновение крестьян с полицией. Многие участники бунта были арестованы. Надо было позаботиться о них и об их семьях.

По дороге — не то туда, не то обратно — Сергей остановился в селе Петрешты. Название показалось ему знакомым. Он вспомнил, что это родина того дворника Сурду, который некогда служил у его хозяев в Бендерах. Правда, они давно не виделись: Георгий Сурду ушел домой весной 1920 года, перед началом весенних работ.

Сергей решил повидать старого знакомого.

В селе уже была небольшая коммунистическая ячейка. Секретарем был Иван Тихонович Гудзенко.

— А что, есть у вас такой Сурду? — спросил его Сергей Николаевич.

— Хромой? Есть. Откуда вы его знаете?

Сергей Николаевич рассказал.

— Эге! — заметил Гудзенко. — Вы его в двадцатом году знавали? Десять лет назад. С тех пор много воды утекло.

— А что?

— Да то, что он в секту ушел, к баптистам. Он теперь весь в ясном небе, с господом богом коммерцию ведет.

— Вот тебе и раз! — удивился Сергей Николаевич.— А я думал, он на другой дороге, на нашей.

— Был, был он на нашей, да ушел. А жену его вы знаете?

— Нет.

— А вот она — наша. Заметьте, тоже в секте была. А теперь — с нами. Она женщина особенная. Хотите, я пошлю за ней?

— Но почему же нам самим к ней не пойти? — спросил Сергей Николаевич.

— Потому что не хотелось бы мне. Опасно. У него всякие люди бывают, у этого Сурду.

— Ничего! — сказал Сергей Николаевич. — Меня он не выдаст.

305

— Сам, конечно, не выдаст. А если баптистский батько прижмет, не знаю, как тогда будет. Лучше давайте осторожно. Впрочем, — вспомнил Гудзенко, — по-моему, его и дома нет: он не в город ли поехал? А ну, Мишка, бежи до тети Марии Сурду, — обратился Гудзенко к своему сынишке. — Кажи, що я хочу с добрым чоловиком до ей зайти. А ну, веселей! Давай по-военному!

Мишка, паренек лет десяти, крикнул «зараз», поджал «по-военному» локти и побежал.

— А може, дядька Георгия забачишь, то айда тикай до дому! — крикнул ему отец вдогонку.