Прощай, Бессарабия! Прощай, милый Сережа! Прощай, Сурду, бедный друг! Какая ждет вас судьба?
Через несколько минут я высадился на левом берегу.
Глава четырнадцатая
Я думал, что уезжаю навеки. Это было ошибкой. Прошло время, — правда, немалое, шестнадцать лет,— и служебная командировка привела меня снова на Днестр.
С волнением отправлялся я в дорогие и уже на всю жизнь незабываемые места, с волнением готовился увидеть старых товарищей.
Поездка началась с Тирасполя: этот город был тогда административным центром Автономной Молдавской Республики.
По счастливой случайности первым человеком, которого я встретил, выйдя на улицу, оказался Нарцов. Бывший партизан ходил безоружный, он был теперь директором молдавского Истпарта. Мы не проговорили пяти минут, как он предложил:
— Айда сию минуту к Старому!
Григорий Иванович занимал тогда пост председателя Молдавского Совнаркома. Он мало изменился, или мне так показалось? Я видел его таким, каким знавал шестнадцать лет назад, в бурные и героические годы: спокойный, уравновешенный, и глаза все так же светились умом, волей и добротой.
Старый рассказал мне, что его друг Иван Кононович Дьячишин после гражданской войны пошел учиться и теперь занимает в Одессе пост директора публичной библиотеки. Были сведения и о Сергее Голикове: он просидел в тюрьме в Бухаресте десять лет, после освобождения снова работал в Бессарабии в глубоком подполье.
Вечером Григорий Иванович познакомил меня со своей женой. Екатерина Семеновна оказалась той самой шифровальщицей Катюшей Алмазовой, в рабочей комнате которой товарищи со скорбью писали после бен-дерского восстания непригодившийся некролог о гибели Старого.
Надышавшись воздухом героики и дружбы, я на другой день рано утром выехал по маршруту командировки.
Это были годы второй пятилетки. Я встречал ее каждый день, на каждом повороте дороги. У нее было по горло дела, всюду выходили из ее рук электростанции, консервные заводы, оросительные системы, школы, табачные плантации, больницы. Она быстро и круто меняла облик здешней земли, которую голодный крестьянин еще так недавно ковырял тупой сохой.
В двухстах метрах, на другом берегу, лоскутки крестьянских полей лепились по буграм и оврагам, над убогими хатенками висела безжизненная тишина горестной старой России. Так, разделенные неширокой рекой, лежали рядом два мира. Они лежали как в музее, как материалы для изучения истории нашего времени.
В четырех километрах от Тирасполя я заехал в село Терновку. Дела у меня не было, но не повидать Тер-
новку я не мог. В Терновке некогда произошло событие, взволновавшее весь цивилизованный мир.
Я был тогда мальчиком, собственные мои воспоминания смутны, но случилось так, что незадолго до отъезда из Бессарабии я нашел в Бельцах, у квартирной хозяйки, старые журналы, в которых рассказывалось о терновском деле. Оно произошло в 1897 году, когда правительство объявило всенародную перепись.
Российская деревня отнеслась к известию настороженно и даже подозрительно: зачем будут «народ считать»?
Одни понимали дело так, что не иначе, будет война с турком; другие были уверены, что подготовляется восстановление крепостного права; третьи опасались, как бы не кончилось все дело тем, что продадут народ в неволю; четвертые были убеждены, что после переписи все покойники, воскреснут для вечной и блаженной жизни; многих это прельстило, пошли самоубийства.
В Бессарабии жило много раскольников. Их предки бежали сюда из России в XVII веке, спасаясь от религиозных преследований.
Когда заговорили о переписи, в раскольничьем селе Терновке объявилась пророчица Виталия. Ее описывали как женщину огромного роста, со жгучими глазами и не громким, но покоряющим голосом.
Услыхав о предстоящей переписи, Виталия сразу сказала, что все ясно: народился антихрист. Она призывала к смерти: только смерть может спасти от встречи с антихристом.
Двадцать семь человек терновских жителей — мужчины, женщины, в том числе родители с детьми — вышли ночью в плавни и с пением псалмов вырыли там большую яму. Потом бросили жребий — кому остаться в живых, чтобы засыпать яму, когда в нее лягут остальные.
Жребий пал на некоего Федора Ковалева. Это был дюжий мужик тридцати лет. Ковалев был безутешен: ему было страшг-' остаться в живых, он боялся встречи с антихристом. Но Виталия приказала, и ослушаться он не посмел. Чтобы укрепить его, дать ему силы устоять, когда под видом счетчика придет антихрист, Виталия приказала ему провести трое суток в посте и молитве. Так Ковалев и сделал. На четвертые сутки он поел огур-
цов и* остался жив. Еще через сутки началась перепись. Ковалев опять остался жив.
Впоследствии его предали суду. Так как преступление он совершил не из корысти, а из побуждений религиозных, его приговорили к церковному покаянию и заточению в монастырь. Это наказание он отбывал в Суз-дали.
Благодаря усердию достойных монастырских пастырей Ковалев очень скоро отрекся от раскольничьего двуперстного крестного знамения и признал трехперстное, православное. Тогда его отпустили, и он укатил назад, . в Терновку.
История эта сливалась у меня в памяти со всем тем, что я в разное время читал о смутном и жестоком XVII столетии, о патриархе Никоне, о расколе, о борьбе за власть между царем Алексеем Михайловичем и церковью. История казалась мне легендой.
В 1935 году легенда ожила: я побывал в Терновке. Мне, собственно, давно следовало ее повидать: именно здесь высадился я в ту осеннюю глухую ночь 1919 года, когда мне пришлось покинуть Бессарабию. Но тогда было темно, к тому же меня сразу увезли в Тирасполь, на явочную квартиру. Не удалось мне пройти в Терновку и в последующие дни: эпоха не благоприятствовала туризму.
В 1935 году Терновка оказалась обыкновенным советским селом: электричество, радио, клуб, две средних школы, две начальных, библиотека, стадион...
Федор Ковалев был жив, но видеть его мне не удалось: он не пожелал. Он вообще избегал встреч с незнакомыми людьми. Но заместитель начальника пограничной заставы познакомил меня с одним стариком раскольником, предупредив, что старик этот мог бы многое рассказать, но к нему надо уметь «подобраться». Это оказалось совсем не так трудно. Для раскольников табак «бесовское зелье». Едва мы завидели этого старика, я сразу вынул изо рта свою трубку и убрал ее в карман. Он оценил это проявление уважения. И вот мы сидели со стариком на лавочке у сельпо, и он простодушно рассказывал кое-какие подробности Ковалевского дела. Приведу одну из них.
— Стоит это, знатца, Федор и заваливает яму, а Парамон, шуряк его, из ямы и кричит: «Чего ты все на
ноги валишь? Чижало ногам-от! Ты на голову кидай!» Ну, он ему тады на голову и стал кидать.
Я уверен, что этот старик сам полежал в яме, но дал ходу в последнюю минуту: уж очень он просто и правдиво рассказывал, — как человек, который все своими глазами видел.
Я уходил из Терновки потрясенный. В каком, труднопостижимом смешении света к тьмы жила Россия еще вчера!.. Был XIX век, век великих гениев в русской литературе, в искусстве и науке. И этот блестящий век закончился терновским делом!
Я думал об этом, идя пешком из Терновки в Тирасполь, и внезапно вспомнил, что ближе к нашим дням, всего за семь лет до Октябрьской революции, здесь же, на Днестре, разразилась еще одна вспышка мракобесия, тоже кровавая и исступленная. Она породила массовый психоз и стала бедствием целого народа.
Некий молдаванин Ванька Левзоров, ходивший в Одессе по дворам с шарманкой и попугаем, предсказывавшим судьбу, постригся в монахи под именем Иннокентия и пошел по родной Бессарабии из села в село, предвещая молдаванам близкую гибель мира. Беднота поверила сразу. За монахом пошли толпы, целые деревни. Тогда встрепенулись кулаки. Они оценили возможности и вскоре объявили Иннокентия богом, который «проглотил голубя». За это Иннокентий со своей стороны признал их своими апостолами. Апостолы убеждали своих односельчан освобождаться от земных благ. Это облегчит им переход в мир праведный. Беднота опять поверила. Апостолы скупали у нее земельные наделы, скот, хаты, домашний скарб. Платили гроши — рубль за лошадь. Разоренные до нитки, оборванные, ободранные, голодные, с голодными детьми на руках, тысячи людей уходили в Балту, под стены монастыря: в монастыре жил их Иннокентий, и они хотели быть поближе к своему богу в минуту, когда наступит кончина мира.
