У сказавшего вырвалось: «был руководитель», но он спохватился, покраснел и закашлялся, чтобы скрыть волнение.

Потом стали вспоминать, как Старый и Дьячишин поехали в Москву. Дело было очень сложное: надо было пересечь две границы, пробираться тайком. Пробрались. Пришли в Кремль, сказали, что хотят видеть товарища Свердлова, не решились сказать, что приехали к самому Ленину. Попросились, значит, к Свердлову. Да и то думали, что сейчас начнут секретари перебрасывать их к секретаршам, а те назад к секретарям. Вышло иначе. Они только сказали про Свердлова, красноармеец повертел телефон, подал им трубочку — и сразу:

— Свердлов слушает.

И их повели к Свердлову. Они сказали ему, что их Молдавия, собственно говоря, отрезана от ’ России — между ней и Москвой лежит Украина, где дерутся Петлюра с гетманом, да еще и немецкая демаркационная линия по дороге. Поэтому они хотели бы получить точные партийные указания, как им быть и какой тактики держаться.

Тогда Свердлов сказал, что им лучше всего посоветоваться с Лениным, и предложил прийти завтра в таком-то часу.

А когда они пришли и просидели с Лениным три минуты, всякая робость у них прошла, как будто они зашли к соседу по квартире, с которым знакомы сто лет. Беседа продолжалась долго. Когда прощались, Ленин спросил, как они устроились с едой. Они не знали, что сказать, и получилась пауза в несколько секунд, из которой Ленину стало ясно, что с едой у них плохо. Тогда он распорядился, чтобы их накормили в столовой для ответственных работников. Старый потом рассказывал меню, весело смеясь: ответственным работникам выдавали по четверть фунта черного хлеба с мякиной, да по кусочку сухой-сухой вяленой воблы, да немного каши без масла — и кушайте на здоровье. Больше ничего нет.

Да, не бог весть как широко жили в те времена товарищи ответственные работники!..

Все изложенное вспоминали, сидя в уездной чрезвычайной комиссии, в кабинетике шифровальщицы Катр Алмазовой, а некролог не подвигался. Он был закончен только десятого июня, .спустя двенадцать дней после исчезновения Старого.

А когда некролог был написан и все разошлись, к шифровальщице вошел председатель ЧК Громобой, моряк с походкой вразвалочку, и сказал:

— Катюша, знаешь, что я тебе скажу! Звонили с погранзаставы — нашелся Старый. Он переправился с того берега. Я послал за цим лошадей.

Глава тринадцатая

Месяца через три после бендерских событий мне пришлось покинуть Бессарабию.

Я жил тогда в Бельцах и работал в уезде. У меня, как, впрочем, у многих моих товарищей подпольщиков, было обыкновение записывать, в каком порядке лежат вещи в чемодане и книги на полке. Однажды, вернувшись после недельного отсутствия, я заметил, что кто-то рылся в моем чемодане. Ничего не пропало, — рылись не воры. Книги тоже стояли на месте, но порядок был нарушен. К тому же хозяйка держала себя как-то странно, смущенно. Я понял, в чем дело, и сказал ей, что иду за папиросами и скоро вернусь.

Я не вернулся. Я поехал в Бендеры. Старого уже там не было. После бендерских событий оккупанты приговорили его к смерти, — правда, заочно. Оставаться в Бендерах ему было бы уж слишком рискованно, и он руководил организацией, проживая в Тирасполе. Его заместитель сказал мне, "что велик мой бог, который подсказал мне унести ноги из Бельц: там разговорился один арестованный подпольщик, и сигуранца теперь завалена работой. Уже переловлена масса народу, , и, по-видимому, подходила моя очередь. Однако и из Бендер надо уезжать немедленно, пока цел.

Едва он сказал это, как внезапно, но необыкновенно остро я почувствовал, что люблю этот край, и людей, и даже все, что было трудного в здешней жизни. Как я мечтал уехать домой, спать в настоящей постели, ходить по улицам, не оглядываясь и не прячась, есть мамины пирожки! И вот передо мной открывается такая возможность,— я уезжаю, через несколько дней я буду дома. Почему же мне так грустно и тоскливо?

Заместитель Старого направил меня в Борисовку, к некоему товарищу Николаю, который должен был мне помочь.

Я пришел в маленький домик и постучал особым образом, как мне было указано. За дверью послышалась возня, наконец мне открыли. Я увидел молодого рабочего.

— Вы уже послали груши тете Соне? — спросил я.

На это он мне ответил:

— Я послал ей билет в оперу.

Так мы установили личности и полномочия, и я был впущен в дом. Я изложил, в чем мое дело, и Николай обнадежил меня.

— Это можно! В лучшем виде! — сказал он. — У нас есть мастер на эти дела, — прямо скажу, профессор!

Он толкнул дверь в соседнюю комнату, и оттуда вышел не кто иной, как Сережа Голиков!

Полтора года прошло с тех пор, как я уехал из Кишинева. Мы, правда, виделись с Сережей раза два или" три, но урывками — на конференциях. Мы очень друг другу обрадовались. Сережа рассказал, что кишиневские буржуа, у которых он жил, выехали в Румынию и порекомендовали его своим бендерским друзьям, господам Тирбах: у них растёт балбес лет шестнадцати, изнемогающий в неравной борьбе с арифметикой и правописанием. Сережа ему помогает.

Он обещал переправить меня на левый берег, но подготовка требовала двух-трех дней. А мне негде было прожить это время.

— Плевать! — сказал Сережа.

Он ушел и скоро принес мне вполне приличный летний костюм, шляпу, ботинки и чемоданчик. У меня сразу сделался даже, я бы сказал, элегантный вид, и Сережа смог без стыда представить меня своим хозяевам как двоюродного брата, журналиста, который приехал в Бендеры дня примерно на два. А я пустил в ход немецкий язык, которым владел тогда свободно, и хозяева настолько растаяли, что сами предложили Сереже не отпускать меня в гостиницу, а предоставить диван в своей комнате. Что нам и требовалось!

Но шататься по улицам мне не следовало, поэтому у приезжего журналиста, едва он вошел в дом, сразу начался приступ малярии. Фрау Тирбах ахала и охала, она запретила детям шуметь, сама ходила мимо моей комнаты на цыпочках и носила мне лимонную воду с сахаром, уверяя, что ее тетка Гертруда в Штутгарте именно благодаря такой воде окончательно излечилась от малярии.

«Приступ» длился до тех пор, покуда Сережа не подготовил мне переправу. Тогда я и уехал.

Но в Бендерах меня ждала еще одна встреча. Она произошла в доме Сережи.

Окно нашей комнаты выходило во двор.

Сидеть у окна и смотреть во двор можно даже малярикам. Я сидел у окна. По двору ходили цесарки и павлины. Лениво потягивалась собака, вывалив длинный обвислый язык. Хромой дворник аккуратно подметал двор.

Дворник показался мне знакомым. Я только от неожиданности не сразу узнал его. Но, присмотревшись, понял, что это Сурду.

Он еще больше исхудал, скулы стали как будто еще шире, подбородок еще острей, глаза запали еще глубже

Сурду был поражен встречей со мной и рассказал мне грустную историю.

Горячий ветер, бич Бессарабии, сжег его скудный урожай. Крохи, которые удалось снять, забрал кулак за аренду земли. Сурду оставил дома голодную семью, а сам отправился на заработки. В Бендерах ему посчастливилось найти место дворника. Правда, немец-хозяин вечно ругается и лезет с кулаками. Но в жизни нельзя быть чересчур обидчивым, не то пропадешь. Платит хозяин гроши. Но если питаться не слишком жирно, то можно посылать Марии»

Во время нашей беседы появился Сережа, и дворник, точно испугавшись, быстро отошел от окна.

— Вы его знаете, этого беднягу? — спросил Сережа.

— Как же! Однополчанин! — ответил я.

— А ведь это он тогда выступил на крестьянском съезде с требованием земли, и его за это били шомполами! Помните, я вам рассказывал?!

Ночью Сережа проводил меня к реке. Недалеко от Генуэзской крепости он негромко свистнул. Ему ответил такой же свист, повторенный дважды. Мы сделали еще несколько шагов. Из темноты вышла незнакомая фигура. Сережа пожал мне руку и ушел. А незнакомец молча повел меня к реке.

Там ждала небольшая лодка. Весла были обмотаны тряпьем, всплесков не было слышно.