Но даже когда восстание стало стихать, ему еще уходить нельзя было.
На берегу Днестра, у переправы, скопилась масса народу. Все хотели поскорей на левый берег. К тому же французская артиллерия поторапливала. Поднялась суматоха. Здесь, на воде, она была не менее опасна, чем сам обстрел.
Но вот появился Старый. Он был, как всегда, ровен и невозмутим, говорил не повышая голоса, и это действовало. Люди стали спокойнее, водворился какой-то порядок. Люди поняли, что прежде всего надо переправить тех, кому нельзя оставаться в Бендерах, — коммунистов и их семьи, — а потом уже остальных.
Лодок было мало, дело тянулось долго. Старый не мог уйти, он оставался проследить за тем, чтобы все делалось спокойно, без паники и суматохи, и чтобы переправились все.
А переправившись на левый берег, все стали спрашивать, где же Старый. А Старого не было. Тогда решили, что просто не заметили, как он переправился. И верно: разве можно было за всеми углядеть?
Но на следующий день стало очевидно, что со Старым что-то случилось. В Тирасполе его не было, значит, он утонул на переправе. Не мог же он остаться в Бендерах. Это было бы чистейшим сумасшествием. Зачем ему лезть к волку в пасть? i£to так делает? Все считали
минуты, чтобы скорей уйти из Бендер: там.уже ловили коммунистов, сгоняли в крепость и спешно расстреливали. Не мог здравомыслящий человек вернуться в город. Что случилось со Старым?
А дело было так;
Когда.отчалила последняя лодка с людьми и на берегу больше делать нечего было, Старый пошел задами и переулками к своим друзьям железнодорожникам. На улицах было пустынно4, все попрятались, Григорий Иванович никого не встретил, его тоже никто не видал. И он вполне благополучно добрался, куда ему было нужно. А рано утром на берег пришло много женщин с ведрами и цапками. Это были жены железнодорожных рабочих, их дочки и сестры. Стоял сезон огородных работ, и женщины шли в плавни, на свои огороды. Солнце сверкало очень задорно. Его как будто и не касались ни события, лишь накануне происшедшие в городе, ни то, что творилось ночью в крепости и сигуранце. Солнцу было весело. Бабы и девчата, по-видимому, тоже не скучали: они громко пели, в особенности когда проходили мимо караульных, стреляли в них глазами, обменивались шуточками и громко смеялись, показывая белые зубы.
Среди этих милых огородниц две были мужчинами. Это выражение, несомненно, вызовет упреки со стороны ревнителей грамматики, но интересно, как выразились бы сами эти ревнители, узнав в одной из огородниц Григория Ивановича, а в другой — его племянника Федю Борисова, который состоял при дяде для ответственных поручений?
Надо отдать справедливость полковнику Попеску: он подумал о возможности такого подвоха, и караульным было наказано смотреть в оба и задерживать всякого, кто только попытается пройти в плавни. Но в районе плавней ни один человек даже не показывался. Только бабы и девчата каждое утро проходили на огороды, а ио вечерам возвращались.
Но не все: Григорий Иванович оставался в плавнях. Зачем? Что он там искал? Безопасность? Но где же было бы ему безопасней, чем на левом берегу? Ведь он переправил туда столько народу!.. Зачем же он сам остался в Бендерах, где Попеску прямо в руки тычет сто тысяч за его голову?
Но что ему было делать, если работы невпроворот, и как раз такой, какую он мог проделать только в плавнях?
Те же огородницы и тем же способом каждый день приводили к нему нужных людей. Вместе с этими людьми был пересмотрен и перегруппирован весь личный состав партийных организаций города и периферии; были найдены новые явочные квартиры вместо провалившихся, новые люди вместо арестованных и расстрелянных — главным образом железнодорожники, находившиеся в гот день восстания в отъезде и потому в нем не участвовавшие. На машинистов было возложено вывезти и укрыть в надежных местах подпольные типографии бендерского комитета — русскую и латинскую, .которая печатала листовки для румын и французов. Надо было спасти станки, шрифт, краску, бумагу. Надо было подумать о тех двух тысячах партизан, которые готовились к восстанию и, по известным читателю причинам, в нем не' участвовали. ' Надо было их перегруппировать, не дать им пасть духом; надо было позаботиться о них; надо было спасти оружие; надо было широко оповес1-ить все подполье, что тайные переправы через -Днестр несомненно провалены и пользоваться ими нельзя.
Дел было невпроворот.
Я чуть было не забыл еще об одном деле. На первый взгляд оно прямого политического значения не имело, но рассказать о нем следует.
Двадцать девятого во второй половине дня, когда пришлось начать отступление к реке, наши пошли к переправе, по Протягайловской. Внезапно в воздухе зловеще просвистел снаряд и разорвался. На улице стояла ватага мальчишек. В те годы дети еще были непуганые, они еще войны не видели и ничего не боялись. Когда в городе стала слышна ружейная стрельба, рев пушек и свист снарядов, мальчишки, конечно, не могли усидеть дома. Их потянуло на улицы, посмотреть, как взрослые по-всамделишному играют в солдаты.
Когда разорвался снаряд, все дети повалились и лежали неподвижно, некоторых просто разорвало на куски.
Старый заметил, что один мальчик все-таки шевелится. Значит, жив. Григорий Иванович подбежал, посмотрел— мальчик был действительно жив. Старый отправил его в больницу.
Сидя в плавнях, Григорий Иванович поручил узнать,, как мальчик себя чувствует и кто его родители. Ответ был такой, что врачи обещают выздоровление, а родители— рабочие. Тогда Григорий Иванович наказал товарищам собрать между собой немного денег и отдать матери мальчика, чтобы она могла подкормить его, потому что после такой передряги надо питаться усиленно Думаю, полковник Попеску этого не понял бы. Я бы даже не стал ему об этом рассказывать, хотя он наверняка поверил бы. В чувство ненависти, которую полковник питал к Григорию Ивановичу и ко всем таким людям, как Григорий Иванович, входило и смутное, тревожное сознание их высокого духовного превосходства
Глава двенадцатая
В Тирасполе друзья Старого ждали его три дня, пряча друг от друга тревогу. На четвертый день тревога стала мучительной. Ее трудно было скрывать. Каждый гнал ее от себя, но она нахально развивалась у каждого в мозгу и в сердце.
На восьмой день сели писать некролог. Газета требовала дать некролог обязательно.
Писать было трудно. Люди ‘были искушенные, все проделали войну империалистическую и войну гражданскую, и каждый вдоволь всего насмотрелся. А поверить в гибель Григория Ивановича не хотел никто: слишком тяжело было думать, что Старого больше нет.
Но писать надо было.
Написали, что отец его был русский отставной солдат Иван Борисов, служил при царе Николае I, — стало быть, промаршировал левой-правой тридцать восемь годков. А выйдя в отставку, работал в Бендерах, в железнодорожных мастерских. Мать была молдаванка, из крестьян. Учился Григорий Иванович на медные гроши: окончил начальную школу. Потом работал в тех жебеи-дерских мастерских в качестве столяра. До сих пор биография была крайне обыкновенной. Но вот в жизнь молодого парня врывается ветер революции. В 1904 году — демонстрация против японской войны, и за это тюрьма— первая тюрьма, лиха беда — начало. Едва освободившись, Борисов уже опять в тюрьме, в Луганске: за
организацию забастовки. Отбыв наказание, он едет па Полтавщину и подымает там крестьянское восстание. За это — четыре года одиночного заключения в крепости. Потом мировая война. Борисов солдат. В 1917 году он приезжает прямо с фронта в Петроград — и прямо в Смольный. Из Смольного, командированный партией, едет на родину, в Бендеры, на партийную работу.
Писали некролог коллективно. Когда дошли до 1918 года, кто-то сказал:
— Тут начинается самое главное.
— Да! — поддержал другой. — Мало нас тогда было, коммунистов? А кто понял и почувствовал, что надо поехать в Москву, посоветоваться с Лениным? Кто догадался? Старый! Вот это его главная черта: он умеет понять, почувствовать, подумать и сказать сегодня то, что другие подумают и скажут завтра. Это первый талант революционера, — как хотите, он был прирожденный руководитель.
