Румынское командование просило подкреплений. Оно канючило, скулило и даже напоминало довольно нахально, что в данном случае самим французам полезно иметь каплю совести и прислать подкрепление.

Французы были великодушны, они направили в Бендеры два полка пехоты.

Господа румынские офицеры до такой степени воспряли духом, что некоторые — правда, не все — даже стали спать без снотворного, так славно у них окрепли нервы.

Увы, эти люди оказались излишне доверчивы, про-сто-таки наивны.

Французские солдаты были поражены всем, что увидели в первый же день. Им наговорили, что Россия лежит круглый год под снегом, что по улицам городов бродят белые медведи и даже заходят в трамваи, но русские их не боятся, потому что сами русские — народ дикий, у них любимое лакомство — сальная свечка.

Такие предварительные сведения до крайности ]раэ-жигали любопытство французской пехоты.

Но сведения оказались ложными. По крайней мере, в Бендерах не было ни снега, ни белых медведей, ни сальной свечки, а народ был приветлив, в особенности молодежь.

Едва приехав, солдаты в голубых шинелях высыпали на улицы и, позвякивая медалями, в упор стреляли глазами в девиц. А те не всегда уклонялись от знакомства.

Парнишки в каких-то странных серых пальто с серебряными пуговицами и с гербами на фуражках заговаривали с солдатами по-французск^ и сами знакомили их с хорошенькими барышнями, которые тоже объяснялись по-французскиправда, в пределах, которые вообще были доступны гимназистам и гимназисткам старших классов. Но обе стороны понимали друг друга, и все было страшно симпатично и мило.

Поход в Россию сулил заманчивые приключения. Эта стало ясно уже в день приезда, вечером. Каждый понял это особенно хорошо в минуту прощания с девицами: пожимая руку, девица оставляла в солдатской ладони тщательно сложенную бумажечку. У кавалера замирало сердце, он легкими ногами мчался в казарму, к фонарю, прочитать записку, поскорей уэнать, в каком часу и где именно красотка будет завтра, пылая страстью, ждать его.

Но в записке было другое. Французскому солдату напоминали, что его собственную родину все еще топчут германские солдаты, которые хотят покорить его Францию, отдать ее германскому кайзеру и германским капиталистам. А он, французский солдат, в такое время пожаловал в Россию, чтобы делать здесь то же самое черное дело, какое во Франции делают немцы! Разве не стыдно?

Такую записку читал один. Другому доставалась другая:

«Франция — страна революции. В этом ее гордость и ее слава. Как же это вы, молодой француз, согласились поехать в чужую страну убивать революцию, да еще рискуя своей головой?»

Попадались записочки, которые шли еще более прямой дорогой, более солдатской, я бы сказал. Мысли были изложены в них языком, совсем не подходящим для любовных заверений. Например:

«Бородач! Какое твое собачье дело до того, что происходит в далеких странах, у чужих народов? Других забот у тебя нет? Домой тебя не тянет? Неужели тебе не надоело, что начальство забивает тебе черепную коробку чужими делами? А домой кто поедет, к жене и детям?»

В этих странных любовных записочках вполне хватало орфографических ошибок. Но какое это имело значение?! Мысль оставалась жива, и она западала солдату в голову и в сердце.

Прошел месяц, быть может полтора, и разразились события, по причине которых потеряли сон не только румынские, но и французские офицеры, и тут уж ни порошки, ни таблетки не оказывали никакого действия.

К городу Тирасполю стали подходить значительные силы, красных партизан. Французское командование пыталось направить им навстречу пятьдесят восьмой французский пехотный полк. Но солдаты, вместо того чтобы с веселой песней пуститься бегом навстречу этим красным партизанам, быстро покончить с ними и к обеду вер* нуться в Бендеры, в свои казармы, — вместо всего этого, что было бы так просто, солдаты пятьдесят восьмого пехотного показали своим командирам правый глаз. Это делается очень просто: пальцем оттягивают вниз нижнее веко правого глаза — и все. Но этот жест, казалось бы столь невинный, соответствут у французов нашей российской манерочке складывать особым образом три пальца и, поднеся их кому следует к самому носу, предложить:

— Ha-кося выкуси!

Французские командиры были вне себя. Они пытались образумить солдат: как, мол, не стыдно вести себя столь невежливо в присутствии посторонних? Что люди скажут? Что они подумают?..

Солдаты не стали слушать. Они во все горло орали одно:

— Домой! Домой! Домой!

Тут уже не одни только румынские, но и видавшие виды французские офицеры поняли, что их занесло в страну, не способную предоставить своим оккупантам необходимый комфорт, или хотя бы только покой, или, наконец, просто безопасность.

Французское командование было вынуждено потребовать от бендерских гражданских властей очистить в городе какое-нибудь помещение под военную тюрьму.

Требование было удовлетворено без промедления. Земский мыловаренный завод, давно закрытый по причине отсутствия сырья, широко распахнул свои ворота перед французами-бунтовщиками, у которых находили листовки и брошюры на французском языке о нашей революции, ее целях и надеждах.

На допросах офицеры впадали в неистовство, допытываясь, откуда взялась эта литература, кто принес ее в казармы. Арестованные говорили, что не знают. Офицеры стучали кулаками по столу и не верили. Это действительно было неправдой. Другие арестованные клялись, что нашли брошюры в животе жареной курицы, купленной у неизвестной торговки. Офицеры колотили кулаками по столу, кричали, что и это — наглая ложь. Между тем именно это и было святой истиной.

Юноши и милые девушки, с которыми французы познакомились в первый же день своего пребывания в Бендерах, были по преимуществу действительно гимназисты и гимназистки и дочки рабочих железнодорожных мастерских—тех самых рабочих, довольно верную характеристику которым дали румынские генералы в письмах к французскому командованию. Эта чудесная молодежь входила в одну из первых революционных организаций, которые возникали как-то сами собой, просто по велению сердца, задолго до создания комсомола. В лице учительницы гимназии Александры Ивановны Глядковской ими руководила партия, и они делали свое дело со всей чистотой и со всем романтическим восторгом юности.

Это они появлялись у ворот казармы, неся корзины, доверху нагруженные хорошо пропеченными домашними пирогами и жареными курами. Но самое главное в этой снеди был фарш. Он изготовлялся в Одессе, во французской типографии прославленной «Иностранной коллегии» обкома партии. Заделанные в конверты из пергаментной бумаги, листовки и брошюры лежали у курочки в брюшке, — там, где при жизни хранились ее потрошки.

У каждой торговочки были свои постоянные покупатели, и, между прочим, не факт, что они не встречались по вечерам — после того, как в казарме протрубил горнист и считалось, что войска Франции спят. Наоборот, известно, что многие солдаты доблестного ,пятьдесят восьмого пехотного выбирались после переклички на улицу и каким-то образом попадали на конспиративные квартиры и там узнавали такое, от чего им бывало вовсе не до сна.

Капралы и унтера иногда ловили их. Тогда начинались неприятности: солдаты как бы забывали все слова своего родного языка, кроме одного: «Домой!» Но уж это слово они громко скандировали с утра до вечера.

Глава девятая

Уже в январе 1919 года стало очевидно, что приходит конец петлюровщине: у партизан оказалась страшно тяжелая рука, они вытряхивали из сечевиков душу. Левый

1

берег был почти весь освобожден, его охраняли партизаны, скоро должна была подойти Красная Армия.

Мы в Бессарабии ожидали этого события со жгучим нетерпением: вместе с Красной Армией мы бы, конечно, сразу ко всем чертям прогнали оккупантов и двинулись на помощь революционной Венгрии.

Так постановил и обком в Одессе.

Мы были полны энтузиазма. Мысленно мы уже вдыхали воздух больших просторов, предвкушали радость битв и побед.