— Кому — нам?

— А хоть бы мне, да еще и тем людям, которые только что были.

— А зачем вам на тот берег? Здесь тесно?

— Ага, тесно. Хотим до Ленина в солдаты податься, в Красную Армию. Можешь ты помочь?

Мое положение было трудным. Я успел полюбить этого парня, мне хотелось ему помочь. Но я был бессилен сделать это. Оба берега строго охранялись. С одного нельзя было вырваться, на другой нельзя было прорваться. «И все-таки, — подумал я, — существуют же тайные переправы. Я сам встречался, и не раз, с людьми, приходившими по разным конспиративным делам с левого берега. Значит, какие-то возможности переправить человека все-таки существуют».

Я сказал Матвею, что переговорю с товарищами, но обещать ничего не могу: такие дела надо делать в строгой тайне, а тайну не всякому доверяют, к тайному делу не всякого подпускают. ,

Матвей слушал, опустив голову, и долго молчал. Потом он спросил:

— А мне бы ты поверил?

От обиды или от волнения у него сел голос.

— Тебе, конечно, доверяю.

Матвей сразу повеселел.

— Добре! — воскликнул он. — За тех, кого приведу, я кладу голову.

А через какую-нибудь неделю обстоятельства так неожиданно и так чудесно обернулись, что мы смогли переправлять на левый берег по двести и даже по триста человек в день.

В Балтском уезде были в те времена густые, непроходимые, вековые леса. Они принадлежали' помещикам. Впервые услыхав о притязаниях крестьян на землю, помещики сочли эти притязания какой-то несусветной, немыслимой и неправдоподобной чепухой, какой господь просто-таки не Допустит ни в коем случае.

Октябрьская революция несколько расшатала уверенность помещиков. Именно поэтому они, не переставая опираться на волю божию, организовали белые армии, гайдамаков, сечевиков, карательные отряды и многое другое в этом роде. И все же, если говорить по-настоящему и честно, то даже в своем укрепленном виде упо-

вания на господа продолжали оставаться зыбкими. Уныние царило в дворянских гнездах нашего уезда.

И вдруг, совершенно внезапно, в один прекрасный,-» о, сколь прекрасный!—день из Германии стали приезжать купцы: не продаст ли кто строевой лес?

Помещики увидели десницу божию, они ее узнали с первого взгляда.

Да вот он! Вот он, лес! Самый лучший строевой лес.

Обе стороны валились друг другу в объятия. Обе стороны понимали также, что медлить нельзя, напротив, надо спешить. Но тут возник трудный вопрос: где взять столько лесорубов? Дело, которое возрождало радость надежды, которое возвращало к жизни столь много благородных господ, дело, которое привлекло в наше захолустье, в наши глухие дебри, столько просвещенных негоциантов из Германии, грозило рухнуть из-за каких-то лесорубов — верней, из-за нехватки таковых.

Но тут-то промысел всевышний сам, лично, довершил начатое им. Он научил руководителя приднестровских большевиков Григория Ивановича Борисова и командира партизанских отрядов нашего уезда Ивана Дьячишина, командира рыбницких партизан Нарцова, боевого партизана Мишанчука, который был славен тем, что участвовал во взятии Зимнего дворца, и все перечисленные лица задумались над вопросом о поставке в правобережные леса рабочей силы. Сделали они это быстро и просто: на обоих берегах пропихнули в пограничную охрану своих людей, добились того, чтобы свои люди несл» охрану в нескольких определенных пунктах, в одни и те же дни и ночи, и тогда стало возможным переправлять с правого берега на левый по двести и триста человек в ночь. Вся эта операция была очень мило прозвана «уз-коколеечкой». Нашелся даже свой поэт Фока Бадилан, который сочинил песню об «узкоколеечке».

Мой Матвей ушел на левый берег, кажется, в первый же день, и с ним еще человек пятнадцать его односельчан; ушли все кузнецы, с которыми он меня связал в свое время, ушел и Федос Оника.

Коммерческая сторона дела развивалась вполне нормально: немецкие купцы платили наличными, но бумажными. В Германии покупательная способность этих бумажек уже была ненамного выше покупательной способности недорогих обоев. Но помещикам это и в голову не

приходило: на деньгах были изображены вздернутые усы кайзера Вильгельма, и сам кайзер, и железный шишак на каске кайзера. Германия еще казалась твердыней. Ничего не приходило помещикам в голову, у них дрожали руки при прикосновении к германским деньгам.

Рубка и вывоз леса шли в хорошем темпе, когда внезапно начались события, которые подействовали и на помещиков и на негоциантов примерно так, как историческое извержение Везувия, должно быть, подействовало на жителей Геркуланума или Помпеи: на железной дороге неизвестно кто разбирал рельсы. Поэтому поезда, увозившие в Германию закупленный лес, реквизированную пшеницу, сало, яйца и всякое прочее добро, летели под откос, после чего кто-то быстро уносил, увозил и прятал в недоступной лесной глуши весь этот груз.

В русский язык вернулось грозное слово «партизан», напоминавшее о 1812 годе.

Помещики были вне себя: мужики подрывали всю будущность русской внешней торговли.

Негоцианты были тоже вне себя. Они вопили:

— Деньги обратно!

Германское верховное командование било кулаками по столу:

— Русские воюют не по правилам!

А русские плевать хотели, как, впрочем, украинские и молдавские крестьяне, уроженцы левого берега, и те, которые прибыли из Бессарабии по знаменитой «узко-колеечке».

Так продолжалось до осени 1918 года, до революции в Германии. Едва свалился кайзер Вильгельм, дня не прошло — удрал пан гетман, бежали гайдамаки.

Но далеко еще не было покончено с контрреволюцией. Гетмана сменил Петлюра. Где-то в очереди стоял Деникин. Стояли интервенты. Гражданская война продолжалась.

Но пассажиры «узкоколеечки» чувствовали себя свободными. Они смогли забросить топоры и пилы и взяли в руки винтовки и шашки.

«Узкоколеечка» доставила на левый берег свыше десяти тысяч человек. Все это были люди,-каких обычно называют маленькими, незаметными, невидимыми. Они и были такими. Они не произносили патетических слов,

о

да и не слыхали их никогда. Но, сами того не подозревая, они жили высоким пафосом борьбы.

Юноша Якир принимал их в свою дивизию и вел навстречу славе. Многие ушли в конницу Котовского. Они носились на огненных конях, они, как капусту, крошили своими лихими шашками кого надо было крошить, они пели «Яблочко» и расчищали дорогу, по которой должна была пройти История.

Глава восьмая

А на правом берегу оккупанты продолжали сидеть на раскаленных сковородах и ждать неприятностей. От них смердело страхом.

Но в 1918 году, после того, как они промучались столько месяцев в судорогах страха, произошло событие, сразу подействовавшее на них успокоительно: к берегам Одессы подошло несколько кораблей. Они везли ценный заграничный груз: надежду. Груз предназначался для всей контрреволюции России. Он имел облик французских пехотных солдат — как белых, так и чернокожих.

Не стану описывать возбуждение, охватившее пылких одесских пацанов, когда они увидели иноземное войско, в особенности рослых сенегальцев: косая сажень в плечах, лица черные, глаза—одни белки, и серьга в ухе. Не стану этого описывать — не хватит красок. И уж наверняка их не хватит, чтобы достойным образом описать то аамирание сердца, тот трепет радости, которые испытывало командование королевских румынских войск в Бессарабии.

Необходимость торчать на этой неприветливой чужбине особенно тяжело переживали румынские генералы.

Поэтому, едва стало известно, что в Одессу привезли французскую пехоту, туда немедленно понеслись мольбы румынских генералов. Они сообщали французским братьям по оружию, что в городе Бендеры, в железнодорожных мастерских, все рабочие — большевики, все до одного, к тому же самые опасные большевики на свете, и работает их там две тысячи человек. А румынских солдат в Бендерах не больше двух тысяч, то есть, в конце концов, не больше одного солдата на каждого

большевика! Представляют ли себе господа французские генералы, какие опасности для цивилизации таит такое плачевное соотношение сил? Во всяком случае, что касается румынских офицеров, то их можно уподобить великим героям классической древности, и(?о, верные чувству воинского долга, они сидят как бы в глубине кратера огнедышащего вулкана.