Господин обращал на себя внимание не только ростом, манерой одеваться и командорской розеткой Почетного легиона в петлице. У него было тонкое, породистое лицо, красивая посадка головы, что-то гордое, быть может, даже величественное во всей фигуре.
А рядом шла та самая дама, с которой я познакомился в Москве, в Литературном агентстве, — артистка Труханова.
Я поклонился ей, она меня узнала и громко, на все фойе, крикнула:
— Леша! Вот Финк!
Лишь впоследствии узнал я, что такая непринужденная экспансивность лежит глубоко в характере Натальи Владимировны и даже придает ей немало своеобразного обаяния.
Она схватила господина высокого роста за рукав, вытащила из толпы, подвела ко мне и по-прежнему громко провозгласила:
— Вот он!
Великан положил мне обе руки на плечи и, громыхая басом, объявил:
— Дорогой мой, да ведь это вы мне всем обязаны! Это я сдал вас в Иностранный легион!
Я не успел ничего ответить: антракт кончился, надо было спешить в зал.
Мы условились встретиться после спектакля.
з
Это произошло в памятный для меня день.
Я лишь недавно приехал в Париж, где не был свыше двадцати лет, и, конечно, прежде всего побежал в Латинский квартал, где каждый камень был мне так дорог.
Было в Париже еще одно место, которое мне хотелось посетить: Дворец инвалидов.
Я был там очень давно, в важную минуту моей жизни, меня тянуло побывать там еще хоть однажды.
Нерешительно шагнул я за чугунную ограду. Никого не было во дворе, кроме часового. У меня билось сердце. Не знаю, как и почему свернул я именно на ту дорожку, по которой прошел однажды, двадцать три года назад. Ноги сами понесли меня по диагонали вправо, через парадный двор, сами еще раз свернули вправо, когда я оказался под аркадами, сами толкнули одну из многих, совершенно одинаковых дверей, сами взбежали по лестнице на второй этаж, помчали меня по коридору влево, вошли в одну дверь, и, когда наконец остановились, я увидел стену и прибитую к ней мраморную доску с надписью: «21 августа 1914 года свободные народы сошлись здесь, чтобы встать на защиту Франции».
Да, непонятная, чисто гипнотическая сила протащила меня через весь огромный двор и лабиринт Дворца инвалидов, прямо к тому месту, которое я искал: в августе четырнадцатого года здесь помещалось рекрутское бюро по набору иностранцев в армию.
Вот у того окна, чуть правей, стоял молодой военный врач с подкрученными усиками и в пенсне и признавал всех, без разбора, годными для войны.
К вечеру 21 августа 1914 года, когда я покидал рекрутское бюро, мне казалось, эра героизма и славы восходит и над моей жизнью. Я был взволнован.
Сумерки надвигались и сейчас, в теплый день лета 1937 года, когда я покидал дворец во второй раз.
Опять я уходил взволнованный. Но это было уже совсем, совсем другое волнение: я как-то слишком реально соприкоснулся с уже отодвинувшейся, но незабытой эпохой, когда во всей Европе военные писаря черным по белому заносили в списки имена миллионов молодых людей, молодости которых положил конец страшный обман войны.
Двадцать послевоенных лет я прожил на родине, в Советском Союзе. Мы всегда были заняты другим, мы уже не думали о войне четырнадцатого года, мы смотрели в другую сторону — вперед и вперед — и не оборачивались: не было времени. В Париже я почувствовал, как далеко мы ушли, прежде всего мыслями своими, планами, содержанием каждого часа жизни. Я почувствовал это особенно отчетливо потому, что в Париже вся жизнь, все ее поры были заполнены только страхом кризиса, безработицы и новой войны,-и народ был беззащитен, — люди, которые им управляли, не хотели его защищать.
• Покидая свое бывшее рекрутское бюро, я с горечью ощутил, как напрасны были жертвы Франции. Целое поколение пало жертвой обмана!..
Шумной толпой шли люди вверх и вниз по Елисей?, ским полям; текла автомобильная река; над всем городом стоял гул, шум, треск. Жизнь могла казаться веселой. Такой она показалась и мне в первые дни.
Но теперь я знал уже, как мало в ней подлинного веселья.
Во власти тягостных мыслей и, быть может, чтобы отвязаться от них, я и пошел в театр Елисейских полей: там играл МХАТ. Хотелось быть ближе к своим.
И вот я встретил человека, который двадцать три года назад определил меня в армию, да еще в Ино-страяный легион, и теперь с милым юмором требует за это благодарности.
Но юмор подкупил меня. Он стал разъедать старую обиду.
4
После спектакля мы пошли в кафе и проговорили до закрытия.
Беседа началась не совсем обычно. Алексей Алексеевич, видимо, заметил, что я разглядываю его как-то слишком внимательно.
— *Но, сильно я изменился с тех пор? — спросил он.
— Я бы никогда вас не узнал, скажу откровенно. Правда, я видел вас всего однажды, но вы тогда носили большую бороду.
— Как, как вы сказали? — воскликнула Наталья Владимировна. — Бороду?
— Я никогда не носил бороды! — сказал Игнатьев.
— Помилуйте, — добавила Наталья Владимировна,— разве я бы вышла замуж за бородатого мужчину? Как можно любить мужчину с бородой?1
— Ну, Наташечка, не скажи, — возразил Алексей Алексеевич. — Возьми хоть Ознобишина. Он сводил женщин с ума именно бородой. Что в нем было, кроме бороды? Ничего. А женщины умирали...
— Француженки! — подчеркнула Наталья Владимировна.— А я, слава богу, русская. — И, обращаясь ко мне: — Где же это вы его видели с бородой, моего Алексея Алексеевича?!
— Да, выкладывайте, выкладывайте!
— По-моему, я видел вас с бородой на фронте, между Борье и Понтавером. Это было летом 1915 го да, — сказал я.
— Да я там никогда в жизни не был!
Меня уже стало охватывать сомнение.
— Простите, — осторожно спросил я, — но это вы были военным агентом?
— Я. И мои служебные обязанности держали меня безотлучно при Главной ставке. По какому же случаю мог я попасть в... куда это вы сказали?
— Это было в связи с делом в Курландоне, — пояснил я.
Тут Алексей Алексеевич точно застыл.
— Вы можете рассказать мне, что именно там произошло? — спросил он после долгого молчания. — Я знал только официальную версию: бунт, восстание. Я не мог проверить ее через голову французского командования. Я бросился хлопотать об их помиловании, но они уже были расстреляны. Что же именно там произошло?
Вот вкратце что произошло весной 1915 года в Курландоне, на Эне.
В эту тыловую деревню была приведена на отдых рота нашего полка. Группа русских пошла посидеть в таверну. Входит сержант и приказывает им уйти. Сержант был пьян, на него не обратили внимания. Тогда он подходит к одному из русских и ударяет его кулаком в лицо.
И тут дело сразу получило роковой оборот.
Сержанту дали по зубам. Он вызвал карауйьную команду и приказал арестовать всю компанию. Но караульная команда почти целиком состояла из русских. Они не пожелали арестовывать своих товарищей. Поднялся шум. Солдаты кричали, сержанты свистелhvb свистки. Однако все могло бы еще обойтись, если бы в дело не вмешались офицеры. Это были кадровые офицеры из Сиди-Бель-Абесса. Они стали звонить по телефону. Тотчас собрался военно-полевой суд. Восемнадцать русских волонтеров были приговорены к двадцати годам каторги и девять — к расстрелу. Среди девяти были организаторы волонтерства — Николаев и Гельфанд. Когда их ставили к столбу, они кричали: «Да здравствует Франция! Долой Легион!»
Об этом деле узнали в Париже. Кто-то сделал запрос в парламенте. Правительство почувствовало себя неудобно. Оно сочло нужным как-то успокоить нас.
И вот в однр прекрасное утро из всех рот вызывают русских волонтеров, привозят в лесок между Борье и Понтавером, где проходила наша вторая линия, и объявляют, что нас хочет видеть сам командующий армией., генерал Франшэ д’Эсперэ. Сейчас он приедет.
Действительно, из-за поворота дороги стали подходить автомобили со штабными флажками. Они привезли много гостей.
