Жан-Ришар умер в Париже в 1946 году. Один наш общий друг сказал мне:

— Он умер от горя.

Жан-Ришар был борец. Его жена была достойной женой борца. Оба понимали, что все их близкие, оставшиеся во Франции, — заложники и могут погибнуть. Я уверен, что, думая об этом, оба они хотели только одного: чтобы их дети не были пассивными заложниками, чтобы они боролись.

И они боролись.

Однажды, по дороге на фронт, я остановился в Киеве. Город был только что освобожден. На улице продавались французские сигареты, вероятно остатки немецкого наследства.

Я вспомнил о Жан-Ришаре и купил для него пачку.

Он очень обрадовался скромному подарку.

Я думал, это радость курильщика. Но нет.

Когда сигареты были выкурены, Жан-Ришар кнопками приколол обертку к стене у своей постели. Обертка была голубая, как небо Франции, его далекой, оскорбленной, но все же великой и любимой родины.

За окном лежала Москва, страна друзей. За окном были башни Кремля. Бой курантов гулко отдавался в его комнате. Но среди величия обстановки, которая его окружала, среди величия событий, которые происходили в мире, среди борьбы, которую сам он вел, не щадя сил, среди тревог за своих близких была у него мука, которой он не таил: ему не хватало неба отчизны.

Голубая бумажка висела над изголовьем до самого его отъезда из Москвы.

Уезжая, он положил ее в свой чемодай: пускай и маленькая землячка, товарищ по изгнанию, тоже вернется на освобожденную родину!

СУПРУГИ ИГНАТЬЕВЫ

1

До Отечественной войны в Москве существовала организация, занимающаяся размещением среди иностранных издательств произведений советских писателей,— Литературное агентство.

Впоследствии эти функции перешли к «Международной книге».

В начале осени 1936 года из Парижа приехала постоянная представительница агентства. Она вела переговоры с книгоиздательством, которое намеревалось выпустить в переводе на французский язык мой роман «Иностранный легион».

Меня пригласили в агентство.

Я увидел даму высокого роста, лет пятидесяти. Что-то чрезвычайно привлекательное было в ее чертах, в улыбке, в блеске умных и живых глаз. По платью в ней сразу можно было угадать парижанку, но по-русски она говорила как русская, хотя и сильно грассируя.

Деловая часть нашей беседы продолжалась недолго. Я стал прощаться. Дама сказала, что тоже освободилась.

ч

Мы вышли вместе.

— Судя по вашему роману, вы учились в университете в Париже и, вероятно, жили в Латинском квартале? — сказала дама.

— Да. Вам приходилось там бывать?

— Разумеется. Я не пропускала ни одного спектакля Сары Бернар. Вы ее помните? Вы помните ее голос, этот мучительный, щемящий голос?

— Конечно, помню, — сказал я. — Разве его можно забыть? Вы правильно сказали — он был мучительный, какой-то надтреснутый, надломленный...

— И это не было игрой, — сказала моя собеседница.— Я была с ней хорошо знакома, с Сарой Бернар. Уверяю вас, этот надломленный звук ее голоса не был игрой. Она была великой артисткой, она была гениальна, но это была глубоко несчастная женщина. Все ее причуды, о которых говорила Европа, разные странные выходки, ее вечные болезни — все это шло от разбитого сердца матери.

Потом она спросила, видел ли я Мунэ-Сюлли.

— Его голос напоминал звуки органа! — сказала она и спросила, помню ли я гастроли русского балета Дягилева. Когда мы поговорили об этой ослепительной труппе, об Анне Павловой, о Фокине и о Нижинском, она спросила, кого еще я помню из балетного мира.

Я назвал Наташу Труханову и спросил:

— А вы ее помните?

— Я не пропустила ни одного ее выступления, — ответила дама.

— Вполне вас понимаю, — сказал я. — Мне это было не по средствам, но я вполне вас понимаю. Ее выступления были праздником всех искусств! Ведь музыку для нее писали Сен-Санс и Равель, костюмы и декорации рисовал Бакст, ставил Макс Рейнгардт. В те годы не было более прославленных имен в области искусства.

— Вы забыли, что Массне лично дирижировал оркестром, когда она выступала, — прибавила дама.

— Вот видите! Наташа Труханова! Да по ней сходил с ума весь Париж. Кроме всего, она была очень красивая женщина. Это одно чего стоит! Как по-вашему?

Показалось ли мне только или у моей собеседницы действительно было такое выражение лица, будто я чем-то огорчил ее? Облачко грусти пронеслось у нее в глазах.

— Да, — сказала она со вздохом. — Но это было давно.

— Очень давно, — согласился я, ничего не подозревая.

— Красота отцветает, — сказала она еще более грустно.

— И забывается, — подтвердил я еще более уверенно, продолжая оставаться в полном неведении.

— Искусство танца — одно из самых^хрупких, — сказала дама. — Артистка сходит со сцены, ничего после себя не оставляя.

— Это верно. О Наташе даже писали, что у нее

нельзя учиться, ей невозможно подражать. Она была слишком своеобразна. - ч

Дама стала совсем-совсем грустной. Я не понимал причины. Мы продолжали молча шагать. У гостиницы «Савой» она остановилась, очень мило улыбнулась и сказала:

— Знаете что,' приходите к нам сегодня вечером или завтра. Я познакомлю вас с мужем. Вам будет интересно,— он тоже много лет прожил во Франции.

Она передала мне его лестный отзыв о моем «Легионе» и прибавила на прощание:

— Приходите обязательно. Но помните, послезавтра мы уезжаем.

Я не пришел. Как мог я прийти, если даже фамилии ее не расслышал, когда нас знакомили?

Правда, на другой день у меня мелькнула мысль позвонить в ■ агентство, спросить. Но было воскресенье. А жаль! Очень меня эта особа заинтересовала.

Дня через три-четыре я встретил на улице одного сотрудника агентства.

— Вы узнали эту даму, которую видели у нас? — спросил он. — Вы должны были бы знать ее по Парижу.

— Кто она?

— Как кто? Она была знаменитой танцовщицей. Труханова ее фамилия. Наташа Труханова.

Вероятно, я стоял раскрыв рот. Я подумал, как должно было огорчить ее то, что я ее не узнал, да еще так грубо сказал, что красота забывается. Мне сделалось неловко.

— А мужа ее вы знаете? — спросил сотрудник агентства. — Он был военным агентом во Франции в 1914 году. Игнатьев.

— Игнатьев? — воскликнул я. — Граф Игнатьев?

— Он самый. Граф Игнатьев. Ныне сотрудник нашего торгпредства в Париже... Вот что бывает на свете!..

Поистине это был день неожиданностей!

Как молния, сверкнули воспоминания, и я увидел Париж, и жаркое лето 1914 года, и одно чудесное воскресенье, когда мы студенческой компанией возвращались из Ножана-на-Марне, куда ездили лакомиться жареной корюшкой по два су за'порцию. В Париже, на перроне вокзала, газетчики кричали: «Убийство эрцгерцога Фердинанда Австрийского!», а мы и не подозревали, что с этой газетной сенсации начиналась новая глава мировой истории.

Дипломаты потрудились не больше месяца, и началась война. Во дворе посольства на улице Гренель стали собираться русские подданные, желавшие поступить волонтерами во французскую армию.

Был момент, когда нас напугали, сказав, что среди нас очень много политических эмигрантов и французское правительство не знает, стоит ли с нами связываться. Наши делегаты ходили к военному агенту, графу Игнатьеву, просить у него содействия. Граф обещал похлопотать, и нас приняли, — правда, не в национальные войска, а в Иностранный легион.

В те дни я не видел военного агента ни разу. Но через год он посетил нас на фронте и произвел крайне неприятное впечатление.

Так вот, стало быть, за кем она замужем, Наташа Труханова! За этим бородачом?!

Теперь я уже был доволен, что не пошел к ним в гости.

Однако мы все же встретились, — не в Москве, но встретились.

2

Летом 1937 года я был в Париже. Однажды, придя на спектакль гастролировавшего там Московского Художественного театра и наблюдая в антракте публику, которая шумно проплывала по фойе, я обратил внимание на господина необычайно высокого роста, одетого с изящной простотой, присущей только людям, наделенным природным вкусом.