В общем, он был одинок, в значительной степени по причине своего крайнего индивидуализма. Человек не смог уйти от самого себя.
Надо, однако, сказать, что тогдашняя буржуазия при всем своем грабительстве, спекулянтстве, стяжательстве, ханжестве и свинстве защищала свою родину от немцев, а не пихала ее немцам в руки.
Прошло каких-нибудь двадцать лет, и новое поколение без боя сдало Францию Гитлеру — армию, территорию и народ. Нашелся даже старый маршал, герой верденской обороны, который не постыдился прикрыть этот позор славой своих былых подвигов.
Преследуя Роллана, французская буржуазия не ведала, что творит. Ослепленная жадностью, стяжательством, она думала, что порывает всего лишь с одним из многих своих писателей. На деле же это было отречением от собственного гуманизма, моральной деградацией, за которой вполне закономерно последовала деградация политическая: порвав с Ролланом, буржуазия бросилась на шею Гитлеру.
6
Чем ближе подходили страницы «Дневников» к семнадцатому году, тем нетерпеливей ожидал я записей о революции в России, о том, в какой именно момент Роллан ее оценил, с чего начался перелом в его сознании. И, для начала, что подумал он о событиях февраля семнадцатого года?
Предугадывать ответ на этот вопрос я не решался; Роллан был человек сложный. Он сочувствовал социализму. Но когда его друг, поэт Мартинэ, социалист, посвятил ему книгу своих революционных стихов, Роллан, поблагодарив его, высказал при этом сдержанное неудовольствие. Он напомнил автору, что, подобно Толстому, является «революционером духа, а не действия, внутреннего освобождения, а не насилия... А все произведения, собранные в книжке, подсказывают... вы сами знаете, что».
В другом месте Роллан сообщает, например, что его друг Бирюков (биограф Льва Толстого), «как добрый толстовец, держится в стороне от революционеров».
Что же скажет Роллан о революции?
Первые отклики не совсем ясны. Позицию Роллана можно назвать выжидательной. Более четкие высказывания относятся только к концу мая.
И тут я должен снова, хотя бы кратко, описать обстановку.
Во Франции свержение русского самодержавия было превратно понято даже людьми весьма искушенными в политике. Клемансо, например, который был тогда председателем совета министров, считал, — так, по крайней мере, он заявил в парламенте, — что в России свергли царя потому, что царская семья окружила себя пронемецкой партией, которая только мешала армии и народу осуществить заветную мечту: войти в Берлин и покончить с Германией.
Поразительно, как это такой умный человек, имевший к тому же не менее пятидесяти лет политической деятельности за плечами, мог до такой степени ничего не понять!
Но скоро начались события, которые должны были разочаровать старика: стало совершенно очевидно, что в России народ и армия рвутся не в Берлин, а прежде всего в Петроград и имеют в виду поскорей покончить не с Германией, а с войной.
В Париже и Лондоне поднялась паника: на Ивана была главная ставка, а он вот что задумал!..
В Россию стали прибывать французские и английские ораторы. Они выступали перед рабочими, горожанами и воинскими частями и объясняли через переводчиков, что нехорошо устраивать революции в такой момент, когда надо воевать до победного конца.
Этих ораторов обычно спасала подвижность — я имею в виду прыть, с какой они покидали трибуну.
В мае 1917 года в Петроград прибыла очередная делегация французских социалистов. В делегацию входили Ляфон, Мутэ и Марсель Кашэн. Им было поручено урезонить русских социалистов, убедить их, что, как говорится, «думать надо»: сейчас первоочередная задача — добиться «победного конца» в деле с Германией, а с революцией можно и подождать, — куда ей деться?
Для начала делегатов приняли Керенский и Милюков.
Сохранились интересные архивные материалы об этом приеме.
Кашэн, например, сказал, что приехал не затем, чтобы говорить, а затем, чтобы слушать: он хочет знать в точности, что именно происходит в России.
Уже одно это заявление прозвучало как-то неожиданно.
Затем Кашэн знакомится с Петроградом. Он видит клокотание страстей. Потом он уезжает назад во Францию.
В Париж Кашэн прибыл двадцать седьмого мая. Как раз в эти дни заседал съезд социалистической партии.
Кашэн появляется в зале заседаний. Едва поздоровавшись с друзьями, не отдав отчета Центральному комитету своей партии, он, как говорится, прямо с ходу просит слова для доклада о своей поездке в Россию и произносит — ни больше, ни меньше — обвинительную речь против «ура-патриотического» руководства партии и всей политики «войны до победного конца».
В зале, который сначала замер, потрясенный неожиданностью, но наконец опомнился и пришел в себя, подымается шум, крики, аплодисменты. Люди вскакивают на стулья, кричат.
Очевидец рассказывал мне, что, глядя в ту минуту на зал заседаний, можно было составить себе некоторое предварительное понятие о том, что будет твориться на грядущем Страшном суде.
— Шел третий год войны, — прибавил он, — но, поверьте, такой бомбы, как та, которую шваркнул Марсель, еще не видели даже на фронте.
В это время Роллан высказывается о русской революции уже вполне определенно. В «Дневниках» читаем:
«Таким образом, наши надежды на русскую революцию оказались не напрасны».
Полнее эта же мысль была высказана в письме Жану Гольдскому, редактору журнала «Ля Траншэ»:
«Дело теперь не в политических партиях и не в более или менее республиканской политике. Все это споры довоенные, русская революция отбросила их в область прошлого. Есть республики, которые не менее реакционные, чем монархии; они не менее зиждутся на произволе и угнетении. Таковой является и наша республика довоенных политиканов, наших крупных дельцов, нашей финансовой олигархии с ее «промышленной дипломатией». И не переделывать ее надо, а расчистить место
497
17 В. Финк
для подлинных демократий, действительно народных, а не демократий эксплуататоров народа, какими ярлыками они бы себя ни украшали. Что из того, что сбросят кого-нибудь из этих господ, если нй его место поставят другого ejusdem farinae 3. Французская демократия, которая только называется демократией, отстает от мирового времени. Пусть она поедет в Петроград, подобно Кашэну, и выверит свои часы».
И далее: «Европа должна потрудиться над созданием новых организаций, как «Советы» в России, являющиеся ячейкой Интернационала народов, а не над восстановлением наших устарелых политических форм, которые до конца показали свою несостоятельность, или вредность».
Пусть не покажется, что это приятие русской революции (верней, ее основных тенденций, ибо дело было только в мае 1917 года) произошло у Роллана как-то слишком быстро, как-то странно быстро. Неверно это! Не тот он был человек, чтобы быстро воспламеняться или быстро охладевать. Если бы спросили его самого, он скорей всего предложил бы прочитать несколько строк из своей старой статьи «К убиваемым народам». Статья была напечатана в «Журналь де Женев» еще в 1914 году, то есть задолго до революции в России. Вот строки из нее: «Если нынешняя война не будет иметь первым своим последствием социальное обновление всех народов, — прощай, Европа! Ты сбилась с пути и топчешься на кладбище!»
Что ж удивительного в его приятии революции? И было ли оно так уж поспешно? Нет, просто художник-гуманист оказался проницательней многих западных политических деятелей. Он сразу увидел, что русская революция несет прежде всего обновление социальных форм, создание новой демократии, нового общества, которое может прожить без войн, которое может сосредоточить свои силы на созидании. Как мог старый мыслитель, измученный, истерзанный горем Европы, как мог он не протянуть руку русским революционерам? Да они были ему просто необходимы! Идеалистический гуманизм, эта религия либеральной буржуазии XIX столетия, кончился, он изжил себя. Он оказался беспомощен,
