Так и было. Я протянул ему на прощанье-руку, а он вдруг схватил меня за локоть и начал все сначала:

— Ты мне скажи, где были все, кому народ привык верить? Почему они все молчали, как соленая треска, когда нас обманывали, когда нас водили вокруг пальца, как деревенских дурачков на базаре? Ведь все происходило среди бела дня, у всех на глазах. Где ж они все были?

— Кто? Кого ты имеешь в виду?

— Как кого? — взъелся де Брассак. — Прежде всего я спрашиваю: где были социалисты? Всю жизнь они грозились перегрызть горло любому, кто обидит их рабочий класс. И лязгали зубами. Да? Почему же они не защитили свой возлюбленный рабочий класс от войны?

— Что ты хочешь, — ответил я, — германские социалисты тоже голосовали за войну и поддерживают Вильгельма. Они не лучше французских.

— Это правда?

— Правда.

— Так какого же черта стоит такой социализм, скажи, пожалуйста? Кому он нужен?

— А Жорес? — воскликнул я.

— Что Жорес? Один Жорес! Убили его — и больше некому?!

Что я мог ответить? О выступлении большевиков — депутатов Государственной думы я тогда не слыхал. О Ленине, Либкнехте, Люксембург мы знали слишком мало.

Я спросил Гастона, читал ли он рождественский номер «Виктуар»..

— Ты видел рисунок? Детская колыбель и в ней артиллерийский снаряд. И подпись: «Се Искупитель». Искупитель напечатано с заглавной буквы. Пусть все знают, что редактор — социалист Густав Эрвэ — приравнивает снаряд к Христу.

Гастон расхохотался, но в его смехе слышались обида, горечь и озлобление.

— Густав Эрвэ! Помнишь, какой он был антимилитарист? Утром он бился задом о тротуар, вечером башкой о фонарь, — такой он был антимилитарист! С ним конвульсии делались. А теперь он вопит — дай ему войну до победного конца.

И после маленькой паузы:

— А писатели?!.. Возьми Анатоля Франса! О боже мой! Анатоль Франс! Зачем он обратился к военному министру с просьбой взять его в солдаты? Ведь ему семьдесят лет!..

Мне становилось все больше не по себе.

— Увы, — сказал я, — автор «Острова пингвинов» и «Харчевни королевы Педок», видимо, утратил чувство юмора...

Но Гастона мое замечание не удовлетворило.

— Прискорбная утрата! — огрызнулся он. — Тем более что самому старцу эта просьба ничем не грозила, в солдаты его взять не могли. Но его записка к военному министру свое дело сделала. Газеты разнесли ее по всей Франции. И если кто-нибудь еще сомневался в разумности и справедливости этой войны, то теперь он отбрасывал сомнения. Как же иначе? О чем тут думать, если сам Анатоль Франс, величайший из современных французских писателей, и тот просится в солдатики, маршировать ать-два и стрелять пиф-паф?..

Гастон раскраснелся. Он тяжело дышал.

— Попомнишь мое слово, — сказал он, — все авторитеты нашего времени полетят когда-нибудь к чертям. И это будет правильно. Если они не пытались даже помешать войне, то пусть идут ко всем чертям.

Я уже готовился все-таки вскочить в седло, когда Гастон многозначительно и загадочно осклабился и сказал с какой-то торжественностью:

— Кроме одного.

— Кого же? — спросил я.

— Ты что, ничего не знаешь? Про Роллана ты ничего не слыхал? — удивился Брассак.

Конечно, я слыхал. Имя Роллана часто мелькало в газетах. Его открыто называли «изменником», «предателем», «врагом Франции», «врагом французов», «врагом отечества», который «вынужден жить в изгнании» и которого только это и «спасает от справедливого гнева народа». Ему вменяли в вину опубликование в швейцарских газетах каких-то статей, которые якобы наносили ущерб обороне Франции.

— И ты веришь? — строго, даже с оттенком брезгливости, спросил де Брассак.

— Газетам не принято верить, — ответил я. — Но что-то, по-видимому, было. Ты можешь сказать, что именно?

— Роллан поднял голос против войны.

— Не понимаю! — воскликнул я. Меня охватило волнение.— Этого не может быть!..

— О, только не подумай, что это что-нибудь вроде «Вставай, проклятьем заклейменный»! Роллан находится в восьмидесяти тысячах миль от этого...

— Тогда что же?

— Просто смятение души. Человек как бы поднялся над Европой и посмотрел вокруг. Плачевная все-таки картинка, что ни говори. Массовое истребление человеческой породы, пожары, разрушения, уничтожение городов, поругание святынь, всеобщее озверение, развал моральных устоев, развал мышления... Короче, он увидел все, чем мы с тобой занимаемся, старик... Плачевная картинка!.. А ведь было две тысячи лет христианской цивилизации, были достижения науки, было цветение искусств, был труд сотен поколений, сотен миллионов людей, труд, муки созидания. И вдруг — своими руками— ломай, жги, руби, взрывай! Только не забудь кричать при этом: «С нами бог!» и «Да здравствует цивилизация!» Тут есть над чем задуматься.

— Так он и написал, Роллан?

— Таков смысл, по-моему. И наша буржуазия в ярости. Слышишь — воздух дрожит от воя?! Это воет Франция. Она осатанела от шовинизма. А Роллан не хочет подвывать. Он считает, что для гуманиста и мыслителя это не занятие. Он при особом мнении. И вот этого-то ему и не прощают.

— Говори ясней!—воскликнул я.

— Какая тебе еще ясность? Роллан не одобряет войну, и многих это пугает и тревожит. Уж не собирается ли мсье Роллан начать докапываться до правды о войне? А кому она нужна, правда? Что ей делать во Франции? Ей здесь не место. Одни на войне наживаются, — на кой черт им правда? Другим было бы просто страшно узнать ее. Попробуй пойди к какой-нибудь несчастной матери, у которой сын погиб на фронте. Пойди и скажи ей, что война ведется не за свободу, право и справедливость, а только за наживу. Пойди скажи ей это! Значит, ее сын — не герой? Он не лучший сын Франции? Так? Выходит, он был просто дурачок? И она, значит, не мать героя, она мать бедного глупца? Вы хотите отнять у нее ее гордость и все ее утешение? У нее и у всех матерей, сирот и вдов Франции? Да вы с ума сошли, мсье Роллан! Вы ополчились против лжи? Вы забыли, какое великое дело она делает, служа Наживе и Тщеславию!.. Не забывайте этого, мэтр Роллан! Не трогайте ее!

Де Брассак был слишком прав. Я воскликнул:

— Иди ты к черту, драгун! Ты мне надоел.

Прошло сорок лет, отгремела война, отгремела еще одна. Тихой деревушке Брэв, родной бургундской земле, вернули прах Ромена Роллана. Прошло еще десять лет, и стал известен никому до тех пор не ведомый огромный труд этого великого гуманиста.

1 января 1955 года в Москве, в Ленинской библиотеке, в торжественной обстановке был вскрыт пакет, присланный Ролданом в 1934 году с распоряжением снять печати не раньше, чем через двадцать лет. Такие же пакеты и с такими же распоряжениями получили от Роллана Государственная библиотека Швейцарского Союза в Берне, Библиотека Нобелевского фонда в Стокгольме и Библиотека Гарвардского университета в Нью-Йорке.

Во всех четырех пакетах, оказались машинописные копии труда Ромена Роллана «Дневники военных лет».

В подзаголовке пояснение: «Материалы для изучения моральной и политической жизни Европы в годы 1914—1919».

Вскоре этот замечательный труд был издан во Франции с некоторыми сокращениями. В сокращенном издании оказалось около двух тысяч страниц.

Дневник? Конечно. Но своеобразный. Ничего личнобытового. Восьмидесятилетие отца отмечается одной строкой. Смерть матери — столь тт скупо. Все остальное— письма, полученные Ролданом в годы войны от разных лиц и относящиеся прямо или косвенно к войне, и ответы на эти письма; записи бесед с разными лицами, самые разнообразные документы эпохи, вплоть до программы симфонического концерта, данного в лагере военнопленных самодеятельным оркестром.

Кто только не писал Роллану!

Французские солдаты из интеллигенции и из простого народа, военнопленные французы и немцы, народные учителя, ученые, солдатские матери и вдовы, католические священники, лютеранские пасторы, венский раввин, американские квакеры. Вы читаете письма Ж.-Р. Блока, Барбюса, Бернарда Шоу, Г. Уэллса, Верхарна, Гауптмана, Уолдо Фрэнка, Луначарского, Горького, Леонида Андреева. Кто только не приезжал лично побеседовать с писателем, кто не побывал в гостиной Роллана! Игорь Стравинский, Альберт Эйнштейн, Луначарский, Стефан Цвейг, Шпителер, интернированные солдаты, католические священники, лютеранские пасторы, ученые и простолюдины, швейцарцы, французы, немцы, русские, итальянцы. Даже какой-то прусский профессор тайком приехал сказать Роллану, что единственное спасение Германии в разгроме немецкого милитаризма.