— Что ж, — заключил он тут же, — с тебя и начнем. — И отпластнул Политику ухо, бросив его под ноги. Осужденный не на шутку испугался.

— Дак ты ишо недоволен? — возмутился судья и велел посадить Политика к колышку. Ухо подле колышка «приросло».

«Он не такой уж идиот», — думал Фишер, вспоминая, где слышал этот голос.

Потом настал черед Пииты, которого изображал заяц. Заяц расхаживал перед воеводой, держа в лапках засаленную бумажку, кланялся влево и вправо, словно и впрямь читал вирши.

Воевода смеялся, вспоминая придворных виршеплетов, очень похожих на косого.

— Молодец, молодец! — хвалил воевода, угощая зайца морковкой. — Льстишь умно.

— И должности при дворе не просит, — подхватил судья. Погрозив зайцу, сказал: — Ладно, что угодил, а то быть бы тебе в подземелье.

Заяц вспрыгнул к нему на плечо и принялся за морковку.

«Нет, я определенно его слышал!» — напрягал свою память Фишер.

Судилище продолжалось. Судили фискала, весь век вострившего ухо, отчего голова его перекосилась на сторону. Он доносил на всех подряд, в том числе и на воеводу. Доносил зло и опасно. Воевода поежился. Когда ж доносить было не на кого больше, донес на самого себя. За то и попал в подземелье. Мальчик — это был Гонька, — который вел его к колышку, пытался выпрямить кривую шею фискала.

— Не тронь! — зашипел тот злобно. — А то скажу, что кривое прямым сделать хошь.

Последним судили маленького, с беспокойными руками человечка. Он шарил по кафтану, по стенам, словно обирал что-то.

— Чо ощипываешься? — полюбопытствовал судья. — Блохи кусают?

— Гвоздик ищу, — ответил человечек. — Люблю гвоздики из стен вытаскивать.

— На кой тебе столько гвоздей?

— А не на кой. Для души дергаю.

— Ишь ты, для души! Коли так, иди дергай, — разрешил судья.

— Да нечего! — пожаловался «гвоздодер». — Все выдергали, все разворовали. Хотел заколачивать, да боюсь, как бы не украли…

— Барма! — вспомнил наконец Фишер, узнав «юродивого». И голос, и фокусы эти, и заяц — все обличало старого знакомца.

— Досудить не дал, — освобождаясь от маскарада, усмехнулся Барма. Скинув балахон, предстал в обычном своем виде: хитрое, озорное лицо, волос сугробом. За кушаком — топорик, на плече — зайка, купленный в Сулее у скоморохов.

— Ты обещал мне продать карту, — напомнил Фишер.

— Продать недолго, — играя с зайцем, ответил Барма. — А на кого невесту бросишь?

— Иоганн! Ты собираешься меня бросить? — заломила руки Гретхен.

— Мы плохо приняли тебя, мой друг? — замораживающим голосом спросил воевода. — Или ты брезгуешь со мной породниться?

— О, что ты, Питер! Я просто счастлив! — смутившись, залепетал Фишер.

— Тогда зачем же тебе карта? И зачем корабль? — неумолимо пытал воевода.

— Я собирался в Сибирь, пока не встретил тебя и Гретхен.

— Прекрасно. Ты не пожалеешь об этом! — обещал воевода.

Барма тотчас же уцепился за выгодный для себя случай:

— А кораблик пущай нам сбудет. У нас и команда есть, и капитан. Его сам государь… — Барма осекся, но тотчас выправился. — Сама государыня благословила. Плыви, говорит, северным окоемом. России, говорит, новые пути нужны, новые земли.

— Да, да, — закивал воевода, велел подать себе и Фишеру чаши.

— Но шхуна стоит очень дорого, — нашел еще одну отговорку Фишер.

— Не дороже денег, — отмахнулся Барма, сняв с шеи мешочек, в котором носил драгоценности. Достав три рубина, спросил: — Поди, хватит?

— Мало, мало! — замотал головой Фишер, хотя рубины были великолепны.

Барма без лишних слов достал ожерелье, нарочно положив его перед Гретхен. У той заблестели жадно глаза.

— О, Иоганн! Какой прекрасный жемчуг! — вожделенно застонала невеста.

— И он подарит его тебе, — заключил воевода. — Камни, разумеется, тоже.

— Но моя шхуна! Она так дорога мне! — чуть не взвыл Фишер.

— Надеюсь, не дороже невесты? — сухо поинтересовался воевода. В глазах его сверкнула молния.

— Я оставлю тебе дощаник, — успокоил Барма. — На нем тоже можно плавать. Мой дед в Мангазею на дощанике плавал.

Прихватив Гоньку и Бондаря, Барма поспешил на остров.

— Токо бы Першин не опередил! — опасался он. И — не напрасно.

Першин — легок на помине — рвался к воеводе, но тот, закрывшись с сестрой и Фишером, приказал никого не пускать. Гретхен, вертясь перед зеркалом, примеряла жемчужное ожерелье. Воевода разглядывал рубины.

— Послушай, Иоганн, ты не прогадал, избавившись от шхуны. Зачем рисковать в твои годы?.. Там кто-то шумит, — вслушался воевода. — Успокойте!

Шумел Першин. Увидав Фишера, истошно заорал:

— А, и ты тут, субчик! Давненько тебя ищу!

— Тише, тише! — поморщился воевода. — Ты его с кем-то путаешь. Это мой зять.

— И ты заодно с ним? — взревел Першин, хватая воеводу за воротник. — Слово и дело!

— Он сумасшедший! — Воевода приказал увести поручика, сам стал расспрашивать Фишера, что это за крикун. Выслушав, заключил: — Что ж, я заступлюсь за тебя перед царицей. А тех арестуем.

Но солдаты, посланные на берег, опоздали. Митина команда, выкинув перепившихся Фишеровых матросов, уже успела перебраться на шхуну. Поставили паруса и вскоре вышли в открытое море. Фишер остался без камней и без шхуны. Зато заполучил себе жену.

— Ай да мы! — хохотал Барма, перед тем снявший парус с дощаника. — Хитреца перехитрили!

На плече его ухмылялся зайка. Митя был серьезен. Мечта его наконец исполнилась: появился собственный корабль. Плыви на нем хоть на край света.

— Если Фишер не догонит, — усмехнулся Барма, указав в сторону Сулеи. Фишер, объединившись с Першиным, кинулись вдогон.

— Зря они, — покачал головой Митя. — У нашей шхуны ход лучше.

— А он не за нами гонится, — зубоскалил Барма. — Он от молодой жены убегает.

— Мы-то куда теперь? — спросил Бондарь, успевший в Сулее наполнить свои «вериги».

— В ту землю, которую ищешь, Кеша, — ответил Барма и запел скоморошину.

То шли, то плыли.

Орлан рвал из Спириных рук рыбу, клевал цепь, руки, когда вскипала приглушенная тоска по воле. Но Спиря подсовывал ему рыбку за рыбкой — царь птиц всплескивал отяжелевшими крыльями, мирился с неволей. Что нужно еще? Пищи вдоволь, гнезда не строить, орлят не кормить — клюй да клюй. Хочется побуянить — взмахни крылом, задиристо крикни, это можно. Не забывай, однако, что ты на цепочке.

Трубил трубач в Тобольске, славя наступающий день. Или — просто трубил? За это его кормили и одевали. Князь был доволен своей судьбой.

Медведь на архиерейском подворье крутил колодезный ворот, только за водой к колодцу ходить перестали. Зверь одичал от бесполезной, скучной работы. Достав бадью из колодца, недоуменно рычал: воды в бадье не было. Медведь трудился впустую.

Владыка торопил итальянца: «Пока жив, хоть одним глазком хочу поглядеть на родник Моисеев!» Пинелли спешил. Сотня лошадей тащила добытый из недр Урала невиданной величины красный камень. Из того камня вырубит итальянец красного Моисея. Взмахнет пророк мечом, и потечет из красной скалы, как кровь, красный источник.

Кони натягивают постромки. Ямщики бранятся и секут взмыленные бока лошадей. По вершку, по аршину продвигается вперед громоздкая каменная гора, которой суждено стать Моисеем.

Выдохлись кони. Ямщики выдохлись.

Спешат на подмогу посланные губернатором драгуны. Итальянец ликует: «Уж теперь-то я на полпути не остановлюсь! Да! Я выстрою свой город!»

Припрягли еще три дюжины лошадей. По выстрелу лошади дернули вразброд — камень сдвинулся, придавив трех мужиков… Родник красный забил до срока.

Под вопли жертв дружнее дернули осатаневшие кони, и кто-то робко сказал: «Назад сдать надо: люди под камнем!» Капитан Тюлькин огрел болтуна ножнами сабли. Гора проползла по людям.

Луиджи Пинелли бежал впереди и ничего не заметил. Он глядел в будущее и потому настоящее его не занимало.