Из кустов выскочили солдаты. Четверо несли на ружьях не то раненого, не то больного. Трое брали прицел.

— Ходу, ребятушки, ходу! — внушал Митя.

Дощаник мчался птицею, но пуля и птицу достанет. Раздался выстрел — высоковато взял стрелок, сбил с капитана шляпу. Митя мысленно перекрестился, подобрал шляпу и, велев всем лечь, сам стал у руля. Три следующих выстрела расщепили крышу над трюмом, оцарапали мачту. Из команды никого не задело. Офицер бранился, бил солдат по шеям, требуя целиться в капитана. Но вдруг свалился от выстрела сам: стреляли с другого берега. Дружно стреляли: упали два или три солдата, остальные, подхватив раненого, скрылись в кустах.

Оба берега настороженно затихли, и Митя услышал среди тишины, как громко хлопает парус и тяжело, сипло дышит Бондарь.

— Господь за нас. Молитесь, ребята, — сказал Бондарь.

— Господь или кто — разберемся после, — проворчал Митя. — Садись на весла!

И снова среди враждебной тишины мчит по реке Сулее дощаник. Река ласкает его борта, приветливо журчит за кормою, а по берегам, в кустах, кто-то заряжает ружья.

Над мачтою куличок свистнул. Тонко-тонко заныл комар: над Митиной головой, играя, пролетели две жемчужные бабочки, сели на румпель. Презрев войну, вину, злобу, залился звонкой песней жаворонок, и вместе с песней взошла тихая радуга. Она, как и люди, пила из Сулеи, наполнялась силой и огнем небесным, бледные полосы ее стали отчетливы, теплы. Дальний горизонт был тих и раздумчив. Солнце ушло ввысь, прикрылось белым облачком. «Смотрите, смотрите на красоту, мной сотворенную! Я светом своим ослеплять не стану», — говорило оно людям.

А жаворонок пел. А жемчужницы над палубой плескали переливчатыми крылышками.

— Илья-пророк дугу лентами разукрасил, — забыв об опасности, восхищенно говорил Бондарь. — Неуж сватать поехал?

— Нас тоже, кажись, сватают, — усмехнулся Барма, зорко вглядываясь в извивы реки. За третьим изгибом русло оказалось перетянуто цепью.

— Попались, — вздохнул Митя. — Убавьте парусов и — назад!

Развернуться не успели. На косу вышел степенный, небольшого росточка мужичок.

— Бежать надумали, горемычные? — спросил сочувственно. — Не выйдет, однако. Пушчонка у нас… фукнет, и — ваше корытце вдребезги.

— Не в дружка ль фукать собрался, Замотоха? — узнав старого знакомца, закричал Бондарь.

— Кеша?! Живой?! — прямо в воду кинулся тот, кого Бондарь назвал Замотохой.

— Не спеши. Чо воду мутишь? Щас сами пристанем.

Из кустов высыпали десятка три пестро одетых и чем попало вооруженных мужиков. У одних были ружья, у других — пистоли, у третьих — ножи, топоры, сабли.

Сам атаман, обнимавшийся с Бондарем, оружия не имел. Но и без оружия, несмотря на малый свой рост, он выглядел внушительно.

Рядом с громоздким, громкоголосым Бондарем он был словно птенец, но птенец, давно вставший на собственное крыло.

— Где пропадал, душа на костылях? — бормотал Замотоха, успевая обниматься и оглядывать острыми, как шильца, глазками Бондаревых спутников. За считанные секунды составил представление и о суденышке, и о его команде. Вон те одиннадцать молодцов (Митя и здесь успел их построить!), похоже, братья. А что за шельма устроилась ногами вверх на рее? Человек или обезьяна?

— Я-то? — бухал Бондарь, через голову Замотохи тоже разглядывая его людей и узнавая старых знакомых. — Богу молился. Не веришь? А ты их спроси. Вон хоть Барму. Тоже святой человек. Благодать божья на нем.

— Удостоился, удостоился, — на руках спускаясь на палубу, бормотал Барма, дивя лесных разбойников. Мужики таращились на него, недоумевали: отчего этот человек вверх ногами?

— Говорю, святой: хожу по небу, головой к вам, дуракам, свесился: гляжу, как живете.

— И как, глянется? — подскочил к нему долгий смешливый мужик. — Ежели глянется, спускайся на берег. Мы тут вольно живем.

— Вольно да постно. Как у нас в раю: ни поесть, ни попить, — спускаясь по сходням все так же на руках, говорил Барма.

— Вся Русь, парень, пояса затянула. И мы постуем, — отозвался атаман. — Однако добрым людям на зубок сыщется.

Были тут государевы крестьяне из Орловской слободы, которых взбунтовал когда-то Иван Замотоха, избивший коменданта, учинявшего непосильные сборы. Восставших поддержали Плюхинская, Коркинская, Сороминская слободы. Бондарь был среди первых, кто отозвался на клич Замотохи. В одной из стычек с войсками его ранили. Раненого оставили в скиту, там он и отсиживался, пока не встретился с Бармой.

Бондарь, по очереди обнимая товарищей, рассказывал о себе. Барма забавлял хозяев: у одного из уха вытащил плат, у другого — яйцо из кармана. Из яйца тотчас проклюнулся цыпленок и, захлопав крылышками, по-петушиному закричал.

Ни бога, ни черта не боявшиеся лесные люди взирали на Барму с суеверным ужасом. Но любопытство было сильней страха. Мужик, смешливый и долгий, решил повторить фокус Бармы. Взяв яйцо сорочье, сунул в карман соседу. Вынуть не успел — яйцо потекло.

— Не тебе, однако, цыплят высиживать, — дав подзатыльник ему, угрюмо бубнил другой мужик, широкий, колодообразный, вытряхивая из кармана желток, яичную скорлупу.

Разбойники хохотали.

Позвали к костру. В сторонке, связанные, сидели солдаты. Тут же лежал больной или раненый офицер, в котором Барма признал Першина. Офицер бредил, в бреду сорвал с пустой глазницы повязку.

— Вот и опять встреча нечаянная, — стоя над Першиным, говорил Барма. — Не надо бы, чтобы он нас видел.

— Дак мы его в речку, и был да нет! — с готовностью откликнулся атаман.

— Увечных не трогаю.

— Как знаешь. Зови своих!

От костра пахнуло мясным духом. Барма, подмигнув хозяину, потер в предвкушении обеда руки:

— Щас кликну. Ты с женкой моей говори погромче — глуховата.

— Как же ты с ней… о разном договариваешься?

— Это она без слов понимает.

Столы стояли в завале. Над ними свешивались кроны густо разросшихся лиственниц. На ближней, от половины ствола раздвоившейся, была прибита доска — седало, на котором постоянно дежурил дозорный. С лиственницы видно реку и окрестности. Стояла на взгорыше, да и ростом была много выше соседних деревьев.

— Бабочку-то твою как величать? — шепнул Замотоха, высвобождая место подле себя.

— Спроси ее сам.

— Как звать тебя, красавица? — на весь лес заорал Замотоха, знаком показывая Даше, куда садиться.

— Чо он орет-то? — шепотом же спросила у Бармы Даша.

— Туг на ухо. Говори погромче.

— Меня — Дашей, — напрягая голосовые связки, в самое ухо атамана прокричала Даша. Голос у нее был крепкий, звучный. — Теперь сам назовись.

— Иван Степанычем кличут. По-уличному — Замотохой, — разминая звенящее от ее крика ухо, говорил Замотоха. — Кушай мяско-то! — прокричал снова.

— Я бы супчику похлебала, — перекрикивая его, выразила желание Даша. — Давно не пробовала.

— Супчику? — рассердился Замотоха, но вполголоса. — Ишь чего захотела! — косясь на нежные руки ее, ворчал атаман. Громко ж выкрикнул: — Будет и супчик, ежели подождешь.

— Я не спешу, — ответила Дарья Борисовна. Барме тихонько пожаловалась на «глухого»: — У, задрыга! Супу мне пожалел!

— Чо бранишься? — удивленно спросил ее Замотоха. Щеки Дарьи Борисовны взялись малиновым цветом.

— Ты разве не глухой? — одолев смущение, спросила она, догадываясь, что Барма сыграл шутку, заставив обоих орать на весь лес.

— Слава богу, слышу ясно. А ты?

— И я не глуха, — дав затрещину мужу, фыркнула Даша.

Все застолье грянуло хохотом. Громче других смеялся сам атаман.

От шума проснулся или пришел в сознание Михайла Першин. Увидав тех, кого искал, просипел:

— Тут беглые… Вяжите!

— Напужал! — хлопнул себя по ляжкам Степша Гусельников. — Страх!

— Испужаешься, ежели в городе ему попадешься.

— Всю жись боюсь — надоело! — выпрямившись, гневно сказал Степша. — Дорого ль она стоит, моя жись? Тьфу!

— Не дорого, да дорожишь, — усмехнулся Барма, подзывая к столу Першина. — Поешь с нами, служивый.