— Ты эту сказку брось рассказывать, — с нарочитой серьезностью произнес Николаев. — Нехорошо. Ты ж ни черта не понимаешь.

— А вы разве слышали? — простодушно спросил Ромашкин и вдруг улыбнулся. Миновала гроза — это он понял сразу, если редактор, вернувшись из горкома, начал с пустяков.

— Иди-ка, Ромашкин, на завод, нечего стул просиживать. Дам тебе кое-какие факты проверишь и напишешь. Ясно?

— Есть! — быстро отозвался Ромашкин Николаев вернулся в свой кабинет. Рабочий день, обычный день небольшой городской редакции продолжался.

На лодочную станцию я приплыл вечером. Берег был глухой, сосновый. Лес корабельный, дремучий, подступал к самой воде. Сошел на берег и оказался в сумерках, хотя на спокойной глади озера пламенела пурпурная дорожка, а на кронах лип того берега трепетало зарево заката.

Федя Карманов, мой приятель, сидел на чурбане недалеко от дощатого продолговатого сарая — рыбачьей «гостиницы». Из маленького ведерка валил белый густой дым, разбивался о Федину спину и, распадаясь на два потока, тянулся к берегу. Этим нехитрым способом Федя охранял себя от комаров.

Федя задумчиво смотрел на длинный ряд лодок; легко покачиваясь от волны, рожденной моей лодкой, они глухо постукивали друг о друга бортами. Я посмотрел на худенькую спину парня, на непокорный жесткий чуб, выпирающий из-под серенькой старой кепи, на его чернобровое лицо, и мне почему-то стало жаль Федю: показался он каким-то маленьким, тщедушным рядом с корабельными соснами и величавым разливом озера. О чем он думал? Какие мысли тревожили его? Федя вообще не отличался общительностью. Но я его знаю давным-давно, кажется, еще с тех времен, когда он ходил под стол пешком. И отношения у нас были очень близкие, и Федя частенько откровенничал со мной. На озере он оказался случайно. Отец его — инвалид, в Отечественную войну потерял ногу, служил лодочником. Недавно заболел. Его увезли в город. Федя перед этим взял отпуск, куда-то собрался ехать, но раздумал и остался вместо отца. Не ахти уж сколько забот у лодочника: можно, и отдохнуть, вволю порыбачить… Неделя прошла еще ничего, а на вторую Федя заскучал — все-таки одиночество давило. Привык к коллективу, а тут один… Рыбаки наезжали редко, главным образом в выходные дни.

Я сел рядом с Федей и спросил его:

— Чего зажурился? Комары, что ли, одолели?

Он поднял на меня грустные глаза и виновато улыбнулся:

— Нет, понимаешь, покою от проклятых. Нарыбачил что-нибудь?

— Мало. Жарко, а вода еще холодная. Окунь не берет, а чебак надоел.

— Через недельку от окуня отбою не будет. Тогда потешишь душеньку, не уезжай.

Федя подбросил в ведерко сухих сосновых шишек — это они тлели в ведре. Потом спросил:

— Уху станешь варить?

— Утром уха, днем уха, вечером уха. Надоело.

— Надоест, — согласился Федя. — Это ее спервоначалу с аппетитом поешь, а потом не захочешь. Я вот тоже не люблю, чтоб повторялось одно и то же. Поневоле приходится. Назвался груздем, вот и приходится терпеть. Батька попросил еще недельку посидеть за него, а мне уже, по правде сказать, надоело… Убежал бы, да батьку не хочется подводить.

Мы посидели еще немного. Закат тихо догорел. И как-то сразу отодвинулся противоположный берег, окутался вечерней дымкой, озеро почернело. Стало прохладнее. Воинственно звенели комары, плескалась рыба. И вдруг в стороне, слева от нас, затукал моторчик лодки — затукал гулко, часто, неумолчно. И голубая лодка неожиданно вынырнула из-за островка и, высоко задрав нос, понеслась параллельно берегу. Скоро волны от нее добрались до нашего берега, заплескались, закачали лодки.

Федя заметно повеселел, вскочил на ноги и, сложив руки в трубочку, закричал:

— Ого-го-го-о!

Крик понесся над раздольной равниной озера и замер далеко, далеко за островами. Федя прислушался, крикнул еще раз, видимо, ожидая ответа.

Но ответа не было. Моторка бодро продолжала путь. Федю это нисколько не огорчило. Он снова сел, следя за лодкой, мягко, пожалуй, даже застенчиво улыбаясь.

Моторка вскоре развернулась и тем же путем уплыла за островок. Федя поднялся и сказал, что пора спать.

Мне не спалось. В «гостинице» было прохладно, зато пахло хорошо — увядшей травой. Комары не давали покоя и здесь. В голову лезли всякие мысли. Был и на соседнем озере, теперь вот четвертый день живу на этом, самом красивом, как мне казалось. Оно было большим, с причудливыми линиями берегов, с многочисленными заливчиками и зелеными островками. Лесное, глухое озеро. За ним синели пологие Уральские горы. Перед отпуском мечтал об этих краях, вечностью казались дни, отделявшие меня от блаженного мига, когда бы вдруг из-за крутого поворота лесной тропинки сверкнула желанная серебристая полоска воды! Но, как обычно, миновало первое возбуждение, и от красоты здешних мест стал уставать. Вернее, усталость рождали однообразие занятий, бездействие, или, как выразился Федя, стариковская жизнь. Потянуло к людям, пробудилась тоска по настоящему делу.

И я твердо решил завтра уехать. Повернулся к длинному узкому окошечку: скоро ли рассвет? Скоро ли утро? Но за окошечком плыла настороженная темень ночи. Ни огонька, ни звука, кроме комариного надоедливого звеньканья. Я закурил.

— Не спится, Володя? — спросил Карманов, брякнув коробкой спичек, он тоже закуривал. Наши спички вспыхнули враз, сдвинув темноту в углы. Но вскоре темнота сомкнулась снова.

— Какая-то чепуха в голову лезет, спать не дает. Домой меня, Федя, потянуло.

— Не спеши. Поживи недельку, а там вместе куда-нибудь махнем. Батька вернется и махнем.

Помолчали. Тлел огонек Фединой папироски. Иногда он вспыхивал неровным красноватым светом и опять сжимался в маленькую точечку.

— Слушай, а кому это ты давеча кричал?

— Тут одна незнакомая… — после продолжительной паузы отозвался Федя. Хотелось узнать, кто такая загадочная незнакомка, но спрашивать было неудобно. Я докурил папиросу, повернулся на другой бок, полный решимости заснуть. Вспомнив одно радикальное снотворное средство, принялся мысленно считать: «Раз… два… три…» Федя, должно быть, догадался о моем намерении и захотел мне помешать.

— Ты погоди спать, — сказал он, — днем выспишься, успеешь. Днем даже лучше — и комаров меньше, и солнышко припекает.

— А что ж делать, Федя? Днем дело найдется. Порыбачить можно, а я вот за земляникой думаю сходить.

— Ты вот спрашивал, Володя, — начал он, не обратив внимание на мой ответ, — кому я давеча кричал. По правде сказать, и не знаю. Вернее, знаю, но как-то так уж нелепо получилось, рассказывать даже неловко.

Однажды я на своей моторке поехал в ту сторону, за пионерлагерь. Избушка там есть. Не помню уж, что там надо было, но поехал и повстречал девушку. Взглянул на нее и думаю: «А где-то я эту рыжую красавицу видел. Где же?» И вспомнил. В конце позапрошлого года я был на катке и заметил эту девушку с подружкой. Она мне, поверишь, сразу понравилась: не скажу чем. Захотелось за нею приударить. Крутился вокруг них, старался обратить на себя внимание, даже упал. Они засмеялись, а я чуть со стыда не сгорел, честное слово. Подойти бы к ним запросто, завязать разговор, знаешь, как это делают некоторые — обо всем и ни о чем, легкий такой разговор. А я робею, боюсь. Потом все-таки насмелился: думаю, будь что будет. Они же вдруг свернули с дорожки и в сторону, не к выходу, а к забору, к тому месту, где в заборе дыра была. Они через эту дыру вылезли и покатились к мосту, это что через проливчик, который пруд с озером соединяет. Снегу было мало, лед хороший — вот они решили домой по льду добраться. Я тоже очутился у этой дыры, вылез наружу и остановился. Чего, думаю, мне надо? Если уж на катке стеснялся подойти, где столько возможностей предоставлялось, то здесь, в темноте, вовсе неудобно подходить: примут еще за какого-нибудь проходимца. И только это я повернул обратно, как слышу крик да такой, что душа оледенела. А крик из-под моста. Я туда. Навстречу мчится девушка, подружка той, за которой я хотел приударить. Слышу вода булькает. Сразу догадался. Под мостом вода-то не замерзает, течение там. Девушка и провалилась. Снял с себя ремень, подполз и бросил ей конец. Кое-как вытащил. А она, бедная, лишь поняла, что опасность миновала, так и потеряла сознание. Схватил я ее на руки, через насыпь — и в общежитие ремесленников, рядом оно. Залетел в первую же комнату, выгнал оторопевших ребят и растерялся: а что же дальше делать? Взял с тумбочки одеколон, растер ей виски и говорю подруге, чтоб быстрее снимала мокрую одежду с пострадавшей, а сам пошел искать во что ей переодеться. Наткнулся на сторожиху-старушку, рассказал ей, что мне надо.