Так вот. Переоделась она, я в ту комнату опять заглянул. Девушка на койке сидела, в тулуп закуталась и плакала, тихо так: лицо будто окаменело, испуг еще держал ее, глаза уставились в одну точку. Ох, Володя, какие то были глаза! С пятак, наверно, и синие-синие, а ресницы длинные, брови вразлет. В глазах тех грусть, беспомощность и слезы — у меня сердце заныло. Взял бы и исцеловал ее, честное слово. Увидела меня, сквозь слезы улыбнулась и прошептала: «Спасибо».

Неловко мне стало, не то, чтобы неловко, а уж как-то очень печально, самому впору плакать. Повернулся я и выскочил из комнаты. Шел домой, а передо мною, как живые, ее глаза — красивые, в слезах. Почем зря себя ругал: вот ведь дурак, в самом деле, ни имени не спросил, ни кто такая не узнал, а чувствую — крепко зацепилась она за мое сердце.

— И не встречался больше? — спросил я.

— Нет. Не приходилось. А тут смотрю — она! И знаешь, хотел уже подойти и сказать: «Здравствуйте, вы, наверно, меня забыли. А я помню». Не подошел.

— Побоялся?

— Оробел, Володя. Отец ее инженер, у нас в цехе работает. Они, кажется, всей семьей в той избушке отдыхают. Каждый вечер на лодке катаются. Как увижу, словно вот, знаешь, на душе светлеет, радость появляется.

— Эх, и чудак же ты, Федя!

— Чудак, — согласился он.

— Ясное дело! Заводи-ка ты завтра моторку — и к ней. Представься. Должна вспомнить тебя. Не каждый же день появляются у нее такие спасители, как ты.

— Ты, Володя, не смейся. Это дело святое. Не надо над этим смеяться.

— Не смеюсь я, Федя, откуда ты взял?

Федя не ответил, задумался. А подслеповатое окошечко «гостиницы» уже промывал ранний рассвет.

Утром я ушел в лес за земляникой. Ее нынче было столько, что лесные полянки были ею усеяны, как капельками крови. Хоть рыбы не наудил, так зато привезу домой земляники. А ехать надумал завтра утром. Пойду в пионерлагерь: туда часто приходят машины из города — довезут!

В «гостиницу» вернулся вечером. Федя рыбачил на лодке почти у самого берега, помахал мне рукой. Я страшно проголодался. Разжег костер — хотел вскипятить чай и разогреть консервы. Федя снялся с якоря, крикнув:

— Погоди! Уху будем варить. Окунишек надергал.

Мы чистили рыбу, когда послышался веселый говорок моторки. И вот на озерный простор вырвалась стремительно голубая лодка и поплыла вдоль берега. Федя вскочил, держа в правой руке перочинный нож, а в левой — окуня, и загляделся на лодку. На лице сияла улыбка. Нос лодки высоко задрался, а за кормой бурунились волны. Они расходились в стороны и постепенно гасли, превращаясь в безобидную рябь.

Лодка проплыла мимо нас и вдруг затихла. Федя озабоченно нахмурился, вглядываясь вперед. Что там могло произойти? Может быть, девушка нарочно выключила мотор, чтоб послушать вечернюю тишину? А, возможно, авария случилась? Подождав еще несколько минут, Федя прыгнул в свою лодку, оттолкнулся от пристани, дернул заводной ремешок. Мотор заработал, и лодка рванулась навстречу другой. Не доплывая, Федя выключил мотор, и две лодки встали борт к борту. Так и есть: приспосабливают буксир. И вот сияющий Федя подрулил к пристани, бодро выскочил на настил. Подтянув, обе лодки, скрылся в «гостинице», через минуту появился с брезентом и расстелил его на берегу. Все это он делал, абсолютно не замечая меня. Потом помог девушке снять мотор, положить на брезент. Открутили верхнюю крышку, и оба склонились над обнаженным замасленным механизмом. Одна голова черноволосая, стриженная под бокс, другая рыжая, с веселыми кудряшками. Девушка в самом деле была красивая. Профиль гордый, чеканный — что-то в нем было эллинское. Хороши были глаза — большие и синие, как та дымка, сгустившаяся над далекой Юрмой.

Федя витал в седьмом небе, из кожи лез, чтобы блеснуть своими познаниями в капризах двигателя внутреннего сгорания. Девушка — я слышал — сказала:

— Погодите, пожалуйста. Я сама!

Федя, по-моему, даже обалдел от радостного изумления: сама! Заикнулся даже:

— У-умеете?

— А как же? — просто ответила она. — Ничего сложного.

Я сварил уху, они все копались в моторе, пыхтели от усердия (или мне показалось?). Пригласил Федю и ее поужинать, но они отмахнулись от меня, как от комара. Устранив, наконец, неполадку, они установили моторчик на место, и девушка уплыла, признательно помахав Феде рукой и улыбнувшись ему, как своему близкому другу. Наверное, этой улыбки и хватило на то, чтобы он забыл и про еду, и про сон. На берегу торчал до сумерек и все глядел в ту сторону, в которой скрылась и замолкла моторка. Спать лег голодным. Утром Федя сообщил мне:

— Машей зовут, понимаешь? Она даже «Победу» знает.

— Смотри ты! — подзадорил я его.

— Ну да! Водит сама. Разбирается. Студентка, на историка учится. Здорово, а?

— Здорово!

— Отец ее натаскал. Он у нас в цехе начальником. Сухарь сухарем. Бюрократ бюрократом. А поди-ка ты, дочь как выучил! Здорово, а?

Федя приблизился ко мне и снова понес свое:

— Слушай, не уезжай, а? Чего ты рвешься отсюда? Посиди! День, два, ну три от силы. С тобой как-то веселее.

— Хватит, Федя. Уже решено, и нечего об этом толковать.

Он обиделся. Плотно увязав рюкзак и пожелав Феде всего наилучшего, я зашагал к пионерлагерю. И по дороге взбрела в голову шальная мысль — не выкинешь ее, не обойдешь. Что если разыскать златокудрую красавицу и поведать, кто такой Федя и чем она ему обязана. Сам ведь он никогда не скажет, скорее провалиться сквозь землю, чем напомнит ей зимний вечер, когда она чуть не попала в общество русалок. Возможно, этим я сколько-нибудь помогу их окончательному сближению. Признаться, очень хотелось видеть Федю счастливым. А златокудрая могла сделать его таким, чуяло мое сердце.

Колебался я недолго. Через час, раздвинув заросли малинника, я очутился на полянке, которая одним краем упиралась прямо в озеро. На полянке, прижавшись спиной к дремучему лесу, поблескивала двумя маленькими окнами избушка. Возле берега чернело кострище с почерневшими камнями. Недалеко шершавый самодельный стол, а вокруг него скамейки с наглухо забитыми в землю ногами. У воды сооружены мостки, возле них покачивались на мягкой зыби две лодки, одна знакомая — голубая. Девушка лежала на мостках в купальнике и загорала. Лицо прикрыто газетой. Я смущенно кашлянул. Девушка поднялась на локтях. Увидев непрошеного гостя, вскочила на ноги, торопливо накинула халат. Смутилась она не меньше, чем я. Поздоровавшись, не знал, с чего начать. Росла неловкость, пауза затянулась. И тогда девушка спросила:

— Вы ко мне или к папе?

— К вам.

— Садитесь, — пригласила к столу.

— Спасибо. Я на минуточку, — но сел. Она пристроилась рядом, покрепче запахнула халат. Этого халата хватило бы на двух таких девушек, как она. Видимо, мать ее была солидной комплекции.

Сбивчиво поведал ей о цели своего визита. Хвалил Федю. Она слушала внимательно, искоса поглядывая на меня. Я чувствовал на себе ее цепкий, горячий зрачок.

— Вы ведь к нему пойдете? — спросил я.

— Конечно же…

— Очень прошу: не говорите о нашем разговоре. А то он будет сердиться.

— Какой он… Я и не знала. Спасибо вам, — проговорила она задумчиво и вдруг стала уверять: — Нет, нет, не беспокойтесь, я вас не выдам. Как можно! Скажите, он здесь работает?

— Тут он за отца. Работает на механическом заводе.

— А фамилия? — пророкотал чей-то бас, я вздрогнул от неожиданности. Маша весело рассмеялась и сказала:

— Папа, нельзя ли осторожней?

Только теперь заметил чуть в стороне гамак, скрытый от посторонних глаз кустом боярышника, а в гамаке — мужчину, седого, но румяного, в шелковой сетке и в пижамных брюках. Он лежал, заложив руки за голову, и как будто слушал нас.

— Как фамилия? — повторил он.

— Моя, что ли? — растерялся я.

— Нет. Того лодочника.

— Карманов.

— Федор?

— Да.

— Бузотер ваш Карманов.

— Папа!

— Что папа? Бузотер. Ласковее не могу. В цехе он у меня. Знаю.