Первое мое ощущение, было каким— то неоднозначным. Из гренадеров попасть в разведку было чем—то фантастическим и даже нереальным. Я был наивен и еще многого не понимал в этой проклятой войне.
Сейчас, когда я пишу строки этой книги, я осознаю тот факт, что мне просто повезло. Я остался жив и это главное. Я выжил в этом пекле и я думаю, что это был господний промысел. Бог, точно знал, что в конце моей жизни мне предстоит взяться за перо. Он оставил меня жить ради того, чтобы рассказать людям о том, что довелось пережить не только мне, но и всему немецкому народу. Я тогда еще не знал, что моя встреча с отчим домом затянется на целых десять лет, и эти десять лет я проведу здесь в России. Это еще будет впереди, а пока шел 1942 год. До конца войны еще было тысяча дней и ночей.
Раскаленная докрасна печь заполнила теплым воздухом все пространство церковного подвала. В этой обстановке жутко хочется спать. Усталость подобно болезни подкрадывается к каждому из нас и валит с ног, несмотря на яростные атаки противника. Правда, прибытие транспорта, который на малой высоте сбрасывал нам боеприпасы, оружие и хлеб все же принуждало к бодрствованию и ожиданию чуда. Наши «Юнкерсы» почти каждый погожий день и ночь доставляли по воздуху грузы, чтобы хоть как— то спасти гарнизон от полного истребления и вымирания. Любой промах асов Люфтваффе приводил к тому, что наши письма, продукты и посылки доставались озлобленным «Иванам». Каждый такой неудачный сброс создавал настоящий праздник в стане врага, и было слышно, как они пьют наш шнапс, едят наш хлеб и консервы и даже читают письма от наших жен и матерей. Да, тогда это была привилегия более удачного, вот поэтому многие, несмотря на жуткую усталость и голод, не спали – а ждали. Все ждали наших ангелов – спасителей, прислушиваясь к любому звуку извне.
После двух суток без сна меня сморило. В тепле подвала я уснул, оставив за собой все тяготы прожитого на фронте дня. Мне снились улицы моего города, цветущие каштаны и веселый взгляд матери, которая так не хотела, чтобы я уходил на фронт. Мысленно я писал ей письма, а уже позже в минуту отдыха эти мысли переносил на бумагу.
Крамер был опытным и мудрым офицером. Он любил Германию, но ненавидел нацистов, которые развязали эту войну. Он точно знал, какую цену мы заплатим, когда русские сломают нам хребет и войдут в Германию, чтобы уничтожить, родившийся там нацизм. Из разговоров с обер – лейтенантом, я находил для себя все новые и новые открытия и немного стал соображать, что наше присутствие в России обернется нам огромными неприятностями.
Наш гарнизон был уже месяц в окружении, и нам верилось в то, что состоится чудо, и русские нас выпустят из кольца. А возможно, обер – лейтенанту Крамеру хотелось знать, насколько я обстрелян, и что собой представляю, не как художник, а как солдат. Я на фронте был целых три месяца и у меня был достаточный опыт выживания в экстремальных условиях. Мне было уже не так страшно, как в первые дни службы, когда я умирал по двенадцать раз за день. Многие из моих боевых камрадов сложили головы, но этот рок обходил меня стороной, словно я был заговоренный. К моему удивлению, я был жив, бодр и здоров.
Огонь в районе Кройцерштрассе не стихал уже целую неделю. За пулеметным треском, воздух изредка разрывался нашими восьмидесяти восьми миллиметровыми зенитными выстрелами, которые прошивали русские танки до самого моторного отсека. От нашего подвала, где мы укрывались, до места боевого столкновения было с километр. Обер – лейтенант Крамер короткими перебежками вел меня за собой, пока мы не оказались на небольшой высотке, которая поросла мелким кустарником. Это была первая линия обороны. Она имела извилистую форму и проходила поперек города, разделив его на две зоны. Отсюда в бинокль было хорошо видно окопы большевиков. Сожженные и разрушенные войной дома, определялись по русским печам вдоль улицы. Город горел, заволакивая всю местность дымом.
– Ну что скажешь Кристиан, – спросил меня Крамер, – тебе страшно?
– Уже нет герр обер— лейтенант! Я давно перестал бояться. Привычка…
Крамер ухмыльнулся, и посмотрев на меня, сказал:
– Не боятся только идиоты, которые гибнут в первом же бою. Страх потерять свою жизнь, должен сделать из тебя Петерсен, настоящего разведчика. Настоящую боевую машину смерти!
Не прошло и дести минут, как на наших глазах стали разворачиваться трагические события. В бинокль отчетливо было видно поле боя, благо наша артиллерия сожгла все дома русских на рубеже прикосновения с «Иванами». Какой— то одинокий танк, ворвавшись в город, на какое— то мгновение застыл, как бы определяясь с целью. Замаскированное за кирпичной стеной противотанковое орудие не заставило ждать. Камрады из моего артдивизиона, где я служил еще вчера, ударили в бортовую броню русского монстра подкалиберным снарядом. Острая легированная сталь пронзили его до самой боевой укладки – танк вспыхнул. Через секунду люк открылся и из него вырвалось красное пламя.
Раненый механик – водитель, надеясь на спасение, успел вылезти только до половины. Его комбинезон и танковый шлем были объяты пламенем. Взрыв боевого запаса сорвал башню с погона и она, пролетев десять метров, упала в снег.
В бинокль было отчетливо видно, как наши артиллеристы после удачного выстрела пожимают друг другу руки, что напомнило мне учебный центр, где после удачного поражения мишени мы радовались, словно дети.
Мы знали, что нас в России нас не будут встречать хлебом и солью, как это принято у русских. Мы благословленные идеей фюрера о расовом превосходстве верили в правоту и безнаказанность наших деяний. Мы верили в успех дела национал— социалистической партии, поэтому стояли насмерть во имя грядущих поколений.
– Твои камрады сделали «Ивана», как на полигоне…
– Видел, – сказал я, – хорошо горит.
– Черт, как «Иванам» сейчас жарко. Оказаться в таком аду я бы не никому пожелал, – сказал Крамер. —Теперь Петерсен, слушай боевую задачу.
Приказываю: осмотреть место боевого столкновения и нанеси на карту огневые точки противника. От точности исполнения зависит наши дальнейшие действия.
Мы сидели в отрытом окопе среди замерзших трупов большевиков. Хоронить тела было некому. Похоронные команды остались далеко в тылах, а пробиться к городу без резервов было невозможно. Мы были окружены. Бруствер окопа был не очень высок, но надежно защищал нас от осколков и большевицких пуль, которые частенько пролетали над головами, когда русские били по нам из артиллерии.
– Герр обер – лейтенант, это вы ради раскрашивания карт вы искали настоящего художника?
– Ну и для этого тоже. Разведка студент, это особый мир. Для выполнения задачи, нам приходится делать много того, что не свойственно человеку. Вот, к примеру каркать, как ворона, или крякать уткой, чтобы привлекать внимание камрадов по оружию.
– Не велика работа каркать, как ворона или издавать другие звуки. Я считаю, что настоящий разведчик должен быть прежде всего охотником.
Крамер удивленно взглянул на меня. Выдержав паузу – он ответил:
– Ты, сообразительный!
За разговором мы на какое—то время упустили из вида поле боя. Сквозь сумерки и дым я заметил, как штурмовая группа большевиков короткими перебежками перемещается в нашем направлении. Обстановка стремительно менялась.
– Пора, уходить студент! Нас могу ждать большие неприятности, – сказал Крамер. Эй, парни, хватит отсиживаться! На левом фланге седьмой роты прорываются «Иваны», – обратился он к минометчикам, которые сидели на дне окопа и играли в карты. – Ну— ка камрады, задайте «Иванам» жару!
Командир минометного отделения обер – фельдфебель взглянул в бинокль и прокричал:
– Расчетам, занять позицию!
Минометчики зашевелились. Похватав мины, они заняли места возле минометов, согласно боевого расписания.
– Внимание! Прицел тридцать два пятьдесят четыре! Три мины – беглый огонь!
С северной стороны под прикрытием танков, короткими перебежками шли русские. Они стреляли на ходу из винтовок, прикрываясь танковой броней. Атака изначально была вялой. Русские шли, словно на убой. Это был какой—то тактический ход лишенный всякой логики.
