– Тюрингия! Тюрингия камрад – это сила! Слышал, у вас там сказочные места, – сказал Краузе, и глубоко вздохнул. – Мне студент, эта война как и тебе спутала все планы! Черт, бы побрал, эти советы с их морозами и нашего фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Мы второй месяц сидим здесь, вместо того, чтобы идти вперед на Москву. Надоело! Надоело сидеть в этом каменном подвале в пятистах километрах от русской столицы и ждать когда большевики нас всех повесят за яйца.
– Вы женаты?
– Жена и дочь остались в Ганновере, – угрюмо сказал обер —фельдфебель. – Хочешь, взглянуть на их фото?
Он достал из внутреннего кармана портмоне и протянул мне пожелтевшую фотографию.
– Ты Петерсен, даже не представить себе не можешь – я в вермахте по контракту с тридцать девятого года. С того самого дня, как сформировали нашу дивизию. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года засунутых в глубокую задницу! Теперь по воле фюрера, мы должны сидеть здесь на краю света и ждать, когда «Иваны» соберутся с духом и заморят нас, как крыс.
– Большевики герр обер—фельдфебель не простят нам этой войны.
– А кто их дикарей будет спрашивать! Фюрер подбросит нам пару дивизий ваффен СС, и вы молодые и сильные парни пойдете дальше, до самого Урала.
– До Урала? А вы, – спросил я.
– Посмотри на меня Кристиан! Мне всего тридцать два года, а я уже дряхлый старик с простуженными легкими и отмороженными пальцами. А что будет дальше?
Я отключился и уже не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел, на его семейную фотографию и думал о своем городе и о том сказочном месте, где мне довелось родиться девятнадцать лет назад. На меня с фотографии смотрели счастливые лица, а я в тот миг почему—то вспомнил Габриелу.
Габриела была соседская девчонка. Она жила рядом, и обещала ждать меня с фронта. Ощущение того, что ты кому—то нужен, согревало лучше всякого шерстяного «вшивника».
– Красивые девушки.
– Еще бы! Ты студент, не поверишь – но моя Марта, в молодости была настоящей красоткой. Эх, жаль, что тебя переводят в разведку, – сказал Краузе. – Я хочу, чтобы бы ты портрет нарисовал. Я бы мог заплатить тебе десять марок.
– Десять марок?
– Да, десять марок! А что тебя удивляет? – спросил Краузе.
– За десять марок, я, пожалуй нарисую. Я возьму с собой фотографию? Через три – четыре дня, если меня там не убьют, будет готово, герр обер – фельдфебель.
– А ты Кристиан, славный малый! Если бы тебя не перевели, мы бы с тобой поладили. После ротации у нас будет возможность отметить в тылу нашу фронтовую дружбу, скрепив её бутылкой доброго шнапса. Так и быть бери фото, да смотри, сукин сын – не потеряй! Это единственное, что осталось у меня из воспоминаний о счастливых днях.
Я положил, фотокарточку в жестяную коробку от леденцов со странным названием «Монпансье». Я нашел её в одном из разбитых домов. В ней я хранил всё: карандаши, акварель и небольшие рисунки, которые умудрялся делать в минуты фронтового затишья. Это был мой сейф. Это был мой «несгораемый шкаф», который хранил все мои ценности и память об этой войне.
Краузе не знал, да и не мог знать наперед, что в июне 1943 года его семья погибнет под руинами собственного дома. Война придет и в наш дом. Английская бомба, разнесет родовое гнездо Вальтера до самого фундамента. Там под грудой кирпича она похоронит жену, дочь и еще семнадцать человек, мирно почивавших в своих постелях. Обер – фельдфебелю Краузе, никогда не суждено будет узнать об этом. Вальтер погибнет ровно через месяц, во время прорыва блокады. Его убьет раскаленный осколок русской мины. Рваный кусок железа пробьет его голову насквозь вместе со шлемом. Его мозги, словно желток из яйца вытекут через дыру на дно промерзшего окопа, и на этом история семьи Краузе будет прервана, как и история тысяч немецких семей.
– А у тебя Кристиан, есть девчонка? Ну, такая блудливая подружка, с которой ты в детстве играл в «доктора»…
В шутку, за привычку все знать, все видеть и влезать во все дела нашей седьмой роты, мы называли фельдфебеля – «длинный носом».
– Нет! Я еще молод, и пока не хочу жениться. Если меня не убьют большевики, я женюсь, но только это будет после войны. Я не хочу, чтобы моя фроляйн, сходила с ума, дожидаясь с фронта. Отец умер задолго до войны от воспаления легких. А кроме матери у меня никого. Хотя правда, есть Габриела…
– Габриела? – переспросил удивленно Краузе, – Ты засранец, говорил, что у тебя никого нет. Эх, студент, ты лжёшь старику Краузе?
– Габи, герр обер—фельдфебель, это просто моя соседка! Она молода, хотя и не дурна собой. Когда я уходил на фронт, ей исполнилось всего шестнадцать лет.
– Уже шестнадцать лет? Кристиан – ты глупец! Это именно тот возраст, который делает из фроляйн настоящую фрау. В этом возрасте их мокрые дырочки, которые мы так любим, покрываются нежными волосками. Они все не прочь испробовать, что такое любовь и с чем её едят. Ты, хоть ей «вдул» напоследок?
Слово «вдул» вызвало у меня внутренний смех.
– Нет – не «вдул» – не догадался, – сказал я, стараясь не засмеяться.
– Что ты ржешь – придурок! «Вдуть» – это самое первое дело, что должен сделать мужчина с женщиной. Если «вдул» – значит, любишь, а не «вдул», так цена тебе как самцу один пфенниг. Ты, лучше скажи, что она тебе не дала, – засмеялся Краузе. – Это не беда Кристиан! Эти маленькие шлюшки очень быстро растут. Ты даже не успеешь моргнуть, как она во время ближайшего отпуска затащит тебя в кровать. Вот тогда, ты, «вдуешь» ей, по самые помидоры, – сказал Вальтер Краузе, и заржал, как наш батарейный мерин по кличке «Сталин».
– Я думаю, герр обер—фельдфебель, что этого не будет. Меня убьют, а Габриела найдет, себе какого – нибудь офицеришку и нарожает ему троих маленьких киндеров. А когда эти сорванцы вырастут, они стащат мой велосипед.
Тут я вспомнил дом. Вспомнил сарай, где я впервые в обнаженном виде рисовал Габи. Смешная симпатичная девчонка с рыжими волосками на лобке, который совсем недавно появился на её девственной природе. Было смешно, но я купил её тело за всего за одну плитку швейцарского шоколада. Было это всего пол – года назад. Я не знал, что окажусь здесь на восточном фронте. Ведь тогда я вполне мог уговорить её стать моей. Надо было «вдуть» ей, как говорит Краузе, по самые помидоры, чтобы хоть иметь представление о том, что это такое. Я почему—то не думал, что меня призовут в вермахт. А судьба, как всегда распорядилась по – своему. Теперь я здесь в России в холодном окопе.
– Думает пусть наш фюрер! – сказал Краузе.– Наша задача Кристиан, выжить, чтобы вернуться домой и отдать долг всем немецким фрау, которые к тому времени станут вдовами. На нас с тобой будет лежать печать ответственности за их оплодотворение.
– Нам герр обер—фельдфебель, будет не до немецких фрау. Лемке сказал, что поступил приказ прорвать эту чертову блокаду.
– Твой Лемке – собачье дерьмо. Ты больше его слушай. Он каждому вешает на уши спагетти, как говорят русские. А без поддержки, эти русские парни сделают из нас настоящий колбасный фарш и упакуют его в спичечные коробки, – сказал обер—фельдфебель, натягивая перчатки. – Ну, ты, готов?
– Так точно герр обер—фельдфебель, – готов уже целых полчаса!
– Ну, так давай, иди, попрощайся с камрадами. Уже вечер, а нам тащиться, через весь город, будь он проклят, – сказал Краузе.
Я попрощался со своими друзьями. Взяв ранец и фанерный чемодан, я вышел на улицу следом за Краузе.
– Черт, черт, черт какой холод! Не хочется ползти к этому Крамеру. Но приказ, есть приказ. Старина Зицингер, ждет тебя, как второе пришествие Христа.
Я шел следом за ним, стараясь не отставать, и постоянно пригибал голову, чтобы не светиться на фоне снега, перед прицелом русских снайперов, которых, как нам казалось, было столько, что они не давали нам свободно передвигаться.
В нашем районе было тихо. Где—то за рекой на западной стороне, где окапались большевики, слышался лай собак. До русских позиций через реку было около трехсот метров. На каждое движение на нашей стороне, на каждый звук, эти вольные стрелки открывали прицельный огонь, как бы соревнуясь в количестве подстреленных врагов.
