В то время, линия обороны проходила по самому центру Дюны. С одной стороны располагалась наша линия обороны, с другой стороны окапались «Иваны». Большевики стояли узкой полосой от деревни Разуваевка до деревни Секачей. Именно в этом месте они блокировали подходы к городу и простреливали всю дорогу, которая шла из Витебска. Рельеф был сложным: с западной стороны города большевики наступать не старались. Им еле— еле хватало сил, чтобы сдерживать натиск десятой стрелковой бригады, которая подпирала со стороны Суража.

Короткими перебежками по заснеженному льду реки, мы вышли на рубеж Нижних Секачей. Именно здесь было самое узкое место в обороне русских, где мы могли перейти линию фронта и скрыться в пресловутом большевистском коридоре. От пребывания в глубоком снегу вся униформа покрылась льдом. Она затрудняла всякие движение, и этот факт перед природой и стихией был неоспорим. Впереди было почти тридцать километров марша по таким чащобам, по которым могли перемещаться только русские. Это был самый стык двух армий армии» Центр» под командованием генерала – фельдмаршала фон Клюге и армии «Север, под командованием генерала – фельдмаршала Георга фон Кюхлера. Именно на этом куске в сорок километров на рубеже группы армии «Центр» по лесам и болотам русские устроили этот коридор, и спокойно перемещали выходящие из окружения войска и даже обозы с оружием и провиантом для партизанских отрядов.

Нам была поставлена задача пройти лесами почти до самых Усвят и нанести на карты оборону русских. Тогда вся правая сторона реки была занята врагом. Приходилось пробираться в тыл к «Иванам», минуя передовые и авангардные сторожевые кордоны. Во время перехода через реку в районе деревни Верховье, мы совершенно случайно повстречались с русской снайперской группой. Русские шли в белых маскхалатах на лыжах в нашу сторону. Их было пятеро. Три снайпера и боевое прикрытие с автоматами. Обер— лейтенант Крамер, заметил их в свете Луны, когда они были в двухстах метрах от нас. У нас было время окопаться в снегу, чтобы в нужное время неожиданно предстать перед врагом. Командир поднял вверх правую руку, что означало готовность к рукопашной схватке. Я достал нож. Сжавшись словно устрица, я с головой нырнул в снег, чтобы по сигналу командира бросится в рукопашную схватку. Все предрассудки остались позади, и я почувствовал тот азарт, который чувствует настоящий мужчина перед тем, как броситься на врага.

– Вперед, – закричал Крамер. Он первым же ударом вскрыл горло идущему в авангарде «Ивану». Его ноги подкосились. Кровь хлынула их артерий, фонтаном обагряя снег.

Что было дальше я помню плохо. Помню эти суровые лица поросшие щетиной. В их глазах не было страха. В их глазах была ненависть и презрение к нам и к смерти. Русские бились отчаянно. Несмотря на усталость, они нашли силы, чтобы впятером противостоять двум отделениям наших парней. Изначально исход рукопашной схватки был предрешен в нашу пользу. Дрались молча. Ни единого выстрела. Ножами, прикладами карабинов и кулаками, мы свалились в свару. Русская группа старалась сдержать наш натиск. Они встали спинами друг к другу и завертели свою кровавую карусель.

Схватка была скоротечной. Я до сих пор с ужасом вспоминаю, до какой нечеловеческой злобы может война довести людей. Бросившись в кучу, я тут же получил прикладом русского автомата. Черный провал небытия, в который мне довелось свалиться, сохранил мне жизнь. Я не видел всего боя, а очнулся лишь тогда, когда обер— лейтенант Крамер бил меня ладонями по щекам приводя в чувства.

– Очнись студент – очнись, – говорил он мне, растирая мое лицо снегом. После порции нашатыря, подсунутого мне под нос, я пришел в чувство. Размытое изображение стало набирать резкость, и наконец— то я вернулся в реальный мир.

Голова ужасно болела. Приходя в чувство, взглянул на место боя. Ничего необычного не было – война есть война. Но то, что я увидел, надолго врежется в мою память и будет напоминать мне все годы моей жизни.

Среди окровавленного снега в неестественных позах лежали тела семи убитых человек. Было видно, что русские дрались до последнего и умирали на этом холодном ледяном поле брани, как настоящие солдаты. Больше всего мое сознание поразила та картина, которая застынет в моей памяти образом истинной воинской доблести.

Пробитый кинжалом русский солдат, умирая в самый последний момент своей жизни, успел вцепиться зубами в глотку обер— ефрейтора Мартина Лидке. Из последних сил, он словно дикий зверь, перегрыз ему горло. Все лицо этого большевика было в крови. Так и лежали они, обнявшись, словно братья. Побратимы этой войны – они уже не были врагами. Они лежали на льду Двины, славой и подвигом своим, разделив между собой нелегкую судьбу солдата. Был ли в их сердцах Бог, и с какой верой они приняли свою смерть, мне было тогда неизвестно.

Обер— лейтенант Крамер, качаясь от усталости, присел рядом. Он приказал собрать жетоны, оружие и личные вещи наших парней. Меня бил жуткий озноб. Руки и все тело тряслось не от холода, а от страха. Голова кружилась, а лицо заплыло огромной гематомой, которая скрыла мой глаз. Дрожащим голосом Крамер тихо спросил меня:

– Ты, не обгадился? С дебютом тебя студент, ты убил своего первого русского. Ты видел это….

– Что, – спросил я сквозь гул в ушах, не понимая его голоса. В голове стоял какой—то гул, сквозь который, как сквозь подушку еле доносились слова моего командира.

– Лидке! Мартин Лидке! Он умер страшной смертью. Я видел своими глазами, как русский, схватил его зубами за глотку и захлебываясь кровью, вырвал ему трахею, но я ничего не смог сделать! Я не мог ему помочь….

Постепенно слух начал возвращаться в мои уши, и я отчетливо услышал, как совсем рядом от меня плачет Шнайдер. Он ползал по снегу и голыми красными от крови руками что—то искал.

– Мы, мы никогда не сможем победить этих русских, – верещал он, вытирая рукавом текущую из носа кровь.

– Что ты ищешь, – спросил обер— лейтенант Крамер, наблюдая за своим бойцом, потерявший разум.

– Часы! Часы! Отец подарил мне дорогие швейцарские часы. Что я кажу ему, когда вернусь домой.

– Петерсен, ты видишь идиота. Он думает, вернуться домой с часами. Он думает, что он выживет в этой мясорубке. Да они, умирая, рвут нам глотки! Это какое—то безумие! Мой разум не в состоянии переварить это, – сказал мне Крамер.

Я обтер от крови снегом лицо и слегка пришел в себя. Я мог видеть только один глазом. Мне приходилось прикладывать снег к лицу, чтобы уменьшить опухоль, которая возникла на моем лице.

– Что свинопасы, наложили в штаны? Пятнадцать гаденышей не смогли справиться с пятью русскими – позор! Пять минут даю вам, чтобы привести себя в порядок, – сказал обер— лейтенант. – Убитых похоронить….

– И русских тоже, – спросил ехидно пулеметчик Альфред Винер.

– И русских тоже, – ответил обер— лейтенант Крамер. – Они более достойны того, чтобы со всеми почестями быть преданными земле. Это настоящие воины, а не вы – стадо жирных свиней.

– Я герр обер— лейтенант хоронить русских не буду. Пусть их хоронят большевики, – сказал снова Винер и закурил.—Земля герр обер— лейтенант, промерзла на два метра. Мы будем рыть её до самой весны, а нам еще выполнять задачу.

Камрады молчали. Ни кто не проронил, ни слова. Каждый понимал, что война с русскими это не прогулки по Елисейским полям в Париже. Мы должны были это принять эту реальность и жить теперь с ней дальше, ощущая спинным мозгом, что и наша солдатская судьба может в любой миг быть не менее трагичной, чем у Мартина.

У меня до тошноты болела голова. При виде изобилия крови на льду, я не выдержал, и, меня вырвало. Организм отверг утренний завтрак, подсказывая мне, что сотрясение мозга это уже боевое ранение. Несколько минут меня рвало, как проклятого. Я не мог даже подняться с колен. Тело настолько ослабло, что я упал и потерял сознание. Что было дальше – я не помнил.

Очнулся я тогда, когда Крамер с камрадами уже стучали в дверь ближайшего русского дома, распугивая всех жителей деревни.