Памяти одной экскурсии Нивы сжаты, рощи голы, Будем в рифму брать глаголы И не требовать венца; Полно мне гулять на свете: Тятя, тятя! Наши сети Притащили мертвеца. Господин из Сан-Франциско, Канцелярская отписка, Спит на полке боковой; Мчится поезд, вьется поезд, Агрессивен и убоист, Как солдат еще живой. Поезд в форме цвета хаки Реагирует на знаки: Тут идти, а там – стоять. Господин не отвращает, Но глазами отвращает — Стоп-машина-рукоять. Эй, Иван Ильич, куда ты? Мы с тобой еще солдаты; Это край – а в том краю, Слышишь, олух, нет вожатых, Нив неголых, рощ несжатых Тоже нету, мать твою. «Смерть привлекает меня как сюжет…» Смерть привлекает меня как сюжет; Только меняешь завязку. В эти-то воды однажды вошед, Ими я сыт под завязку. Новый дается глоток тяжело, Пусть и с намереньем скользким. Сколько «ты жил», «ты жила», «ты жило» Скажешь, а главное – скольким? Лучше, ей-богу, совсем замолчать, Чем разоряться, что все там… Лучше печать на устах, чем печать, Выполненная офсетом. Там, под водой, где лучи не палят, Легкие сменишь на жабры. И замечаешь – уже веселят Всяких кадавров макабры. Помню такого, он был молодой, Жизни не вынес ненастной. А торговать примерялся водой, Правда, другой – ананасной. Я ж наблюдаю вокруг торжество То красоты, то морали. Стихотворенье не стоит того, Чтобы друзья умирали. «Я слово написал и зачеркнул…» Я слово написал и зачеркнул, Как бы ладонью воду зачерпнул, А пить не стал, отправил дальше литься. Но слово не журчало под кустом, Ворочалось, ворчало под крестом — Бывают же у слов такие лица! Так умершему хочется домой, И вот он, как сравнение, хромой Обратно ковыляет ковылями. Но на ступенях не растет ковыль, И плакальщица спросит: «Это вы ль?» — Закусывая ломтиком салями. Здесь все уже иным обретено, И слово на уход обречено И скрыто, как метафора, под дерном. Вот так Полоний обретал судьбу И кое-как дошучивал в гробу: Кто был коверным, станет подковерным. Зачеркнутый опасен, как рожон. Со всех сторон словами окружен, Урон пытаюсь выставить уловом, Цепляюсь что есть сил за острия И наконец-то понимаю: я Уже написан и зачеркнут, словом. «Права на вожденье? Скорей, наважденье…» Права на вожденье? Скорей, наважденье Находит, да так, точно кто-то позвал. Слова-то какие: развал и схожденье, Развал и схожденье, и снова развал. Два месяца жить на краю детектива, Качаться, как ива, на этом краю, Следить между строк криминального чтива Ментовскую сводку и участь свою, — Вот счастье, вот право, как Пушкин говаривал, Слегка осекаясь на желчном смешке, И то не тогда, когда жженку заваривал, А скромно склонялся над щами в горшке. Когда ты клокочешь слюною обильной, Когда петушишься почти на ноже, От вулканизации автомобильной С ума не сойдешь, потому что уже И так существуешь, как лес на вулкане, И только тогда обретаешь покой, Когда под рукой расползаются ткани, И слава дурная, и лава рекой. Живи, точно в клипе, да только едва ли ты Поймешь и оценишь гостей по бокам, И свадьба чужая, и скатерти залиты Каким-то рассолом, но липнут к рукам. Не ливнем секло, не из мрамора высекло, Но горло сжимало, покуда могло. Сухое отмокло, и мокрое высохло — И жить уже нечем, когда отлегло. Стихи о том, как мы с Татьяной Алферовой смотрим видео с записями «Пенсил-клуба» В комнате становится теплее. Или холоднее? Я никак Не пойму. И здесь, и на дисплее Разливаем водку и коньяк. Постепенно стану переростком, — Путь во время неисповедим, Точно виртуальный – по бороздкам, Где просторы диска бороздим. Мы смеемся. Те и эти трели Как кусочки жира в колбасе. Дело ведь не в том, что постарели, И не в том, что живы мы не все. Дело в том, что прошлое, как воин, В плен берет, маячит за плечом, Потому что облик наш присвоен И в темницу диска заключен. Мы не мы, а то, что отпустили Погулять на волю из тюрьмы, — Сообщенье в телеграфном стиле: «Хорошо сидим. Приветом. Мы». Или в невозможное играем И идем на сумасшедший риск — Наблюдать за настоящим раем, Вписанным в блестящий этот диск? Что же я, тоскуя, проору им — Нам, осуществившимся в былом, Там, где мы, бессмертные, пируем За огромным жертвенным столом? |
