Дойдя до парадной приемной, гость наконец оказывался перед маленькой старой леди, стоявшей в беседке из ниспадающих орхидей. На старушке было одеяние цвета королевского пурпура, обшитое каймой из серебряной парчи и с твердым поясом, вытканным из жемчуга. Если верить газетам, то на одном из балов миссис Дэвон стоимость бриллиантов присутствующих дам доходила до двадцати миллионов долларов.
Непривычного человека просто ошеломлял весь этот блеск. Котильон танцевали двести кавалеров и двести дам в роскошных нарядах, и это зрелище было столь очаровательно, что казалось, будто перед твоими глазами проходит волшебная сказка или сцена из какого-нибудь рыцарского романа. Во время танца четыре раза раздавали сувениры. Безделушки и драгоценности сыпались дождем, как по мановению магического жезла. Сама миссис Дэвон вскоре удалилась, но музыка продолжала греметь и гости веселились почти до утра, и все это время залы и гостиные обширного особняка были так забиты народом, что едва можно было повернуться.
И лишь по возращении домой гостю приходило на ум, что все это великолепие, все затраченные на него усилия оставили по себе лишь мимолетное воспоминание! Правда, это утверждение скоропалительно. Ведь минувший праздник являлся одним из тысяч ему подобных — простым образцом, которому все непременно старались следовать, устраивая у себя какое-нибудь торжество. Это был как бы удар гонга, объявлявший миру, что «сезон» начался, что шлюзы расточительности открылись и теперь поток увеселений хлынет неудержимой волной. Начиная с этого дня пойдут непрерывные празднества и иные любители в один вечер смогут присутствовать на трех банкетах, ибо в свете повелось посещать в порядке развлечения обед и два ужина. Остальные часы дня заполнялись приемами, чаями и концертами, но, какое бы из этих бесчисленных сборищ вы ни выбрали,— вы неизменно оставались в кругу все тех же лиц, с которыми встретились у миссис Дэвон. А между тем вне этого круга в городе существовали еще десятки тысяч чающих в него попасть и не меньшее количество подражателей; и в других городах также жили тысячи праздных женщин, озабоченных лишь тем, как бы поискусней перенять тон столицы. Трудно охватить мыслью размеры этого океана расточительности; это было нечто притупляющее чувства и оглушающее, как рев Ниагары.
Ближние такого образа жизни сказывалось не только на тех, кто его ввел в обычай; его результаты можно было проследить на облике всей страны. Бесконечное множество торговцев и промышленников поставляли «свету» ходовой товар, измышляя всяческие способы, чтобы заставить людей покупать побольше. Они изобретали так называемые «моды» — незначительные, но завлекательные новшества в покрое и тканях, благодаря которым всякая вещь очень быстро устаревала. Когда-то было только два «сезона», теперь их стало четыре, и при помощи нарядных витрин и бесчисленных реклам публику заманивали в рас-ставленные ей сети. «Желтая» пресса отводила целые страницы описаниям того, «как одеваются 400», и некоторые журналы, насчитывавшие по многу миллионов читателей, занимались исключительно распространением этих сведений. Везде, во всех классах общества, мужчины и женщины истощали свои умы и сердца и напрягали все силы, чтобы угнаться за призраком моды; из-за этого призрака массы народа прозябали в нищете и молодежь — надежда человечества — предавалась обманчивым иллюзиям. В деревнях жены бедных фермеров, чтобы выглядеть «помодней», переделывали свои чепчики, городские служанки рядились в шубы из поддельного котика, а приказчицы и швеи продавали себя в публичные дома ради лишней ленточки и дешевых украшений.
Нормальное влечение к красоте извращалось жаждой наживы. В столице единственным мерилом превосходства были деньги, а обладание деньгами являлось свидетельством власти, и всякое, самое естественное желание мужчин и женщин мерилось только деньгами. Стремление к прекрасному, гостеприимство, наслаждение музыкой и танцами, любовь — все превратилось в повод для демонстрации богатства. У мужчин было одно занятие — нахватать побольше денег; но их праздным женам уже решительно нечего было делать в жизни, кроме как наперегонки щеголять безумным мотовством. Это привело к тому, что женщина, которая умела особенно эффектно расточать богатства и тем самым являлась наиболее совершенным орудием поглощения труда и жизней других,— именно такая женщина и заслуживала всеобщее признание и оказывалась в центре внимания.
Самой поразительной чертой столичного общества был его абсолютный, слепой материализм. Ожидания Монтэгю, когда он ехал в столицу, имели своим источником, европейскую литературу; в «большом свете» он рассчитывал встретить дипломатов и государственных деятелей, ученых и исследователей, философов, поэтов, художников. Но о таких людях в обществе даже и слышать не приходилось. Интересоваться интеллектуальными вопросами считалось признаком эксцентричности, и можно было неделями вращаться среди людей «большого света» и ни разу не встретить человека, которым владела бы хоть какая-нибудь идея. Если светские люди брались за книгу, это был приторно-слащавый романчик; если они шли в театр — это была оперетта. Единственный продукт интеллекта, которым общество могло похвалиться как своим собственным, были грязные, скандальные листки, служившие главным образом средством шантажа. Время от времени какая-нибудь честолюбивая юная матрона из числа «избранных» пыталась завести у себя нечто вроде «салона» на манер Старого света, и некоторое время ей действительно удавалось собирать вокруг себя компанию пошлых остряков. Но истинные труженики ума большей частью держались в стороне, и «общество» состояло лишь из ничтожной кучки людей, прославившихся быстротой обогащения; они собирались друг у друга во дворцах, наедались до отвала, играли в карты и сплетничали, искусственно окружая себя ореолом таинственности и величия.
Мало-помалу Монтэгю пришел к выводу, что, может быть, их и не приходится в этом винить. Не они сделали богатство основной и конечной целью своего существования, а таков был весь жизненный уклад страны, частицу которой они составляли. Не их вина, что им досталось большое могущество, а употребить его им было не на что; не их вина, что их сыновья и дочери являлись в мир на все готовое, не имея ни нужды, ни возможности делать что-либо полезное.
Особенно жалким казалось Монтэгю это «второе», выходящее на сцену поколение, жизнь которого была уже заранее насквозь пропитана отравой. Какое бы зло они ни делали миру, оно никогда не сравнится с тем злом, которое мир причинил этому поколению, дозволив его представителям сорить незаработанными деньгами. Они с рождения были оторваны от действительности и не имели даже элементарного понятия о жизни. Сильные, здоровые физически, они не знали, на что употребить свою жизненную энергию. В этом-то и заключалась истинная причина всей этой оргии разнузданности или «вихря света», как его называют,— сумасшедшая погоня за новыми развлечениями, за чем-нибудь поострее, чтобы возбудить чувства людей, которых не интересовало уже ничто на свете. Потому-то они и строили дворцы, и сорили деньгами, задавая умопомрачительные балы и банкеты, и носились по стране в своих автомобилях и путешествовали по свету на паровых яхтах и в собственных поездах.
Однако все попытки рассеяться не давали результатов, и эти люди могли извлечь из своих тщетных усилий лишь тот единственный урок, что притупленные нервы уже ничем не расшевелить. Тому, кто наблюдал «общество», больше всего бросалась в глаза царящая в нем невыразимая, смертельная скука. Какая-нибудь бедная продавщица со жгучей завистью читала описания торжественных празднеств, а женщины, принимавшие участие в этих празднествах, изнывали от скуки, скрывая зевоту за осыпанным драгоценностями веером. Типичным примером пресыщенности была для Монтэгю устроенная миссис Билли Олдэн прогулка на яхте по Нилу: ее гости зевали в лицо сфинксам, играли в бридж в тени пирамид и считали крокодилов, предлагая «ради большей остроты ощущений» броситься в самую их гущу!
