Но самая изумительная особенность этого «Курятника» заключалась в том, что достаточно было нажать кнопку, и стены комнат нижнего этажа исчезали, поднимаясь вверх, а нижний этаж превращался в один огромный зал, освещенный ярким пламенем каминов, и при звуках настраиваемых скрипок ноги сами просились в пляс. Плясали здесь не жалея сил. Танцы длились иногда До трех часов утра, а с рассветом все уже были одеты и мчались верхом по заиндевелым полям вслед за гончими, которых если егеря в красных камзолах.

Монтэгю уже приготовился к тому, что сейчас появятся ручные лисицы, но на сей раз судьба смилостивилась над ним. Здесь, как видно, предстояла настоящая охота. Вскоре гончие подали голос, и травля началась. Это была самая бешеная скачка — через рвы и ручьи, через бесконечные проволочные изгороди, сквозь лесные чащи и по тесно застроенным деревенским задворкам; и эта скачка захватила его целиком. Элис, к величайшему восхищению всей компании, неслась всего в нескольких шагах позади него. Монтэгю казалось, будто он впервые почувствовал настоящую жизнь, и он подумал, что все эти полные сил, жизнерадостные мужчины и женщины составляют именно тот «круг», к которому он хотел бы принадлежать, если бы не то обстоятельство, что ему надо заботиться о заработке, а у них этой заботы нет. После обеда снова скакали на лошадях и бродили пешком, наслаждаясь свежим ноябрьским воздухом. А потом играли дома в бридж и пинг-понг, нашлись и азартные любители рулетки, причем банк держал сам хозяин.

— Похож я на профессионального крупье?—спросил он у Монтэгю; и когда тот ответил, что среди его нью-йоркских знакомых еще не попадалось ни одного крупье, молодой Харвей рассказал, как он приобретал рулетку (продавать рулетки запрещено законом) и торговец спросил его, на какой рулетке он предпочитает работать: на «тугой» или «послабее»?

Вечером снова танцевали, а в воскресенье утром опять отправились на охоту. В последний вечер накануне отъезда всей компанией словно овладел демон азарта: за двумя карточными столами уже играли в бридж, а в соседней комнате шла игра в покер, самая отчаянная, в какой когда-либо приходилось участвовать Монтэгю. Игра закончилась к трем часам утра, и один из гостей выписал ему чек на шесть с половиной тысяч долларов. Но даже это не могло примирить его с совестью и успокоить лихорадку в крови. Однако самое важное для него было то, что во время карточной игры ему удалось уяснить, что представлял собой Чарли Картер. Чарли не участвовал в игре по той лишь причине, что был пьян; один из компании так прямо и заявил ему об этом и отказался с ним играть; бедному Чарли не оставалось ничего другого, как окончательно напиться, что он и сделал. Затем он снова вернулся к играющим и, поочередно вешаясь на шею то одному, то другому, принялся изливать им свою душу.

Монтэгю вполне допускал, что юноша, располагавший неограниченными средствами, мог поддаться многим искушениям. Но то, что он открыл в этом юнце, ему еще никогда в жизни не приходилось слышать и даже не снилось такое. Целых полчаса бродил Чарли от стола к столу, изливая нескончаемые потоки непристойностей. Его мозг, подобно грязному болоту, кишел самыми отвратительными, гнусными змеями, которые всплывали по ночам на поверхность, вытягивая свой плоские головы, и отвратительно извивались скользкими телами. Для него не существовало ничего святого ни на земле, ни в небесах; не было ничего слишком уж омерзительного, такого, о чем он не решился бы говорить. А в компании к этой сцене отнеслись как к давно всем надоевшей истории; мужчины, смеясь, отталкивали юношу и говорили:

— Да ну тебя, Чарли, убирайся к черту!

Когда наконец комедия кончилась, Монтэгю отвел одного из присутствовавших мужчин в сторону и спросил, что он об этом думает. Тот ответил с удивлением:

— Бог ты мой, неужели вам никто не рассказывал о Чарли Картере?

Оказывается, Чарли был одним из представителей «золотой молодежи», скандальным героем Тендерлойна [11], снискавший себе своими «подвигами» сомнительную славу во всех газетах.

После того как лакеи спровадили Чарли в спальню, кое-кто из мужчин устроился у камина, потягивая пунш и вспоминая о самых нашумевших приключениях юноши. Монтэгю внимательно слушал.

Чарли исполнилось двадцать три года. Десяти лет он осиротел. Отец оставил ему в наследство восемь или десять миллионов долларов, назначив его опекуншей бедную и придурковатую тетку. Чарли совершенно с ней не считался, делал все, что ему было угодно. В двенадцать лет он стал заправским курильщиком и познал толк в винах. Когда его отправили учиться в дорогую частную школу, он взял с собой целые чемоданы папирос, однако из школы вскоре удрал в Европу, чтобы завершить свое образование в парижских публичных домах. Затем он вернулся домой и стал завсегдатаем кабаре и мюзик-холлов. Возвращаясь однажды в три часа утра после очередной попойки, он прошел сквозь стеклянную витрину; газеты подхватили этот случай, и вот перед Чарли открылись новые перспективы — погоня за славой; повсюду, куда бы он ни шел, за ним следовали газетные репортеры и толпы зевак. Он таскал с собою толстые пачки кредитных билетов и раздавал по сто долларов чаевых чистильщикам сапог; однажды за один только вечер он проиграл в покер сорок тысяч долларов. А как-то среди лета устроил пирушку с рождественской елкой, украшенной драгоценностями, на которую пригласил весь полусвет; затея обошлась в пятьдесят тысяч долларов. Но самую большую сенсацию вызвала его затея построить подводную яхту и до отказа набить ее хористками.

Время от времени Чарли исчезал на целые сутки; он забирался в какой-нибудь ночной клуб и, как свинья в грязи, барахтался в шампанском.

Монтэгю прекрасно понимал, что брат не мог не знать обо всем этом. А ведь он не сказал ни слова! И только потому, что Чарли, когда ему исполнится двадцать пять лет, должен получить восемь или десять миллионов!

Утром они вместе с другими гостями вернулись в город поездом. Чарли с его автомобилем ждать не стали — в понедельник открывался оперный сезон, и подобного события никто не мог пропустить. Здесь общество должно сверкать во всем своем великолепии, такой выставки драгоценностей не увидишь во всем мире.

Генерал Прентис с супругой начали уже принимать в своем городском доме. Монтэгю были приглашены к ним на обед, а затем — в оперу. В половине десятого Аллеи вошел в одну из многочисленных лож театра, расположенных в форме огромной подковы. В них сидело несколько сотен самых состоятельных людей столицы. Над балконом шел еще один ярус лож, а над ним три галереи. Внизу, в партере, сидело и стояло больше тысячи людей. На большой сцене разыгрывалась под аккомпанемент оркестра какая-то сложная драма, действующие лица которой не говорили, а пели.

Монтэгю очень любил музыку, но ему еще ни разу не доводилось слышать оперу. Когда он вошел, только начался второй акт; он сидел словно зачарованный, вслушиваясь в восхитительные мелодии. Миссис Прентис все это время разглядывала сквозь украшенный драгоценными камнями лорнет публику, сидевшую в других ложах, а Оливер не умолкая болтал с дочерью Прентисов.

Но когда окончилось действие, Оливер, выйдя с ним из ложи, прошептал:

— Ради бога, Аллеи, не строй из себя такого дурака.

— В чем дело? — спросил брат.

— Ну что подумают люди, когда увидят, как ты сидишь словно одурманенный!—воскликнул Оливер.

— А что же тут такого?—рассмеялся Монтэгю.—Они просто поймут, что я слушаю музыку.

— Но в оперу ходят вовсе не для того, чтобы слушать музыку,— возразил Оливер.

Это звучало шуткой, но в сущности дело обстояло именно так. По светским понятиям, посещение оперы было чрезвычайно важным событием, еще более важным, чем выставка лошадей, поскольку здесь собирались люди более изысканного круга и выставлялись напоказ еще более великолепные туалеты и драгоценности. Хозяевами здесь были представители великосветских кругов, так как в сущности оперный театр являлся полной их собственностью. Приходившим в театр подлинным ценителям музыки приходилось либо стоять где-нибудь в последних рядах, либо забираться на пятый ярус, под самый потолок, где было душно и жарко. О том, как мало значения придавали в свете самому спектаклю, можно судить хотя бы по тому, что опера обычно исполнялась на каком-нибудь иностранном языке и слова произносились так небрежно, что даже те немногие из зрителей, которые знали языки, не могли их разобрать. В свое время один великий поэт посвятил всю жизнь тому, чтобы опера стала подлинным искусством, и, борясь во имя этого с обществом, едва не умер с голоду. Теперь, полвека спустя, его гений восторжествовал, и общество милостиво согласилось просиживать в темноте по нескольку часов и слушать семенные пререкания древнегерманских богов и богинь. Но в сущности общество интересовал только сам спектакль, эффектные костюмы, декорации, танцы, красивые арии, которые можно было слушать вперемежку с болтовней; от сюжета требовалось, чтобы он был несложный; чем больше пылких чувств, понятных без слов, тем лучше: ну, например, трагическая любовь красивой куртизанки, наделенной благородной душою, к блестящему светскому юноше или что-нибудь в этом роде.