— Иными словами, полученная тобою информация — краденая?—спросил Монтэгю.

— На Уолл-стрите все краденое,— отрезал Оливер. Последовало длительное молчание, а кеб между тем

быстро катился вперед.

— Ну? — спросил наконец Оливер.

— Я допускаю,— сказал Монтэгю,— что кто-то действительно намерен повысить такие-то акции и способен сделать это, и тем не менее он может ошибиться. Тут действует столько различных сил и столько надо учесть случайностей, что, боюсь, ты очень рискуешь.

Оливер расхохотался.

— Ты рассуждаешь, как младенец,— возразил он.— Представь себе, что в моем ведении находятся дела какой-нибудь компании и я желаю воспользоваться своей компетенцией для биржевой игры; неужели ты думаешь, что я заранее почти наверняка не буду знать, как и когда будут стоять акции этой компании?

— Да,— задумчиво произнес Монтэгю,— если только это вообще возможно...

— Если возможно! — смеясь, подхватил Оливер.— Ну конечно же возможно!.. А теперь предположим, что у меня есть доверенное лицо — секретарь, скажем,— и я плачу ему двадцать тысяч в год, и он узнает, что тогда-то представится случай нажить за какой-нибудь час сотни тысяч,— как, по-твоему, воспользуется он этим случаем или нет?

— Да, воспользуется,— сказал Монтэгю.— Но какое это имеет отношение к тебе?.

— А ты выслушай до конца: если он собирается произвести выгодную операцию, то ему нужен капитал, верно? Едва ли он станет искать денег по банкам Уолл-стрита, где за ним следят тысячи глаз. Не естественнее ли ему будет обратиться к человеку из общества, имеющему вес среди частных лиц, располагающих любым количеством наличных?

Монтэгю сидел, глубоко задумавшись.

— Я начинаю понимать,— сказал он тихо.— Все ясно! — И, устремив на Оливера пристальный взгляд, он вдруг воскликнул: — Еще один вопрос!

— Ничего больше не скажу,— ответил тот раздраженно.— Я же говорил тебе, что связан словом.

— Одно ты мне должен сказать,— настаивал Монтэгю,— известно об этом Робби Уоллингу?

— Нет, не известно.

Но Монтэгю слишком давно и слишком хорошо знал своего брата; он научился читать в его глазах и сразу понял, что это ложь. Наконец-то загадка разъяснилась!

Монтэгю сознавал, что стоит на распутье. Все это сильно ему не нравилось: он вовсе не затем приехал в Нью-Йорк, чтобы играть на бирже! Но как трудно было прямо сказать это брату, и вообще как неприятно очутиться перед таким выбором и быть вынужденным в несколько минут, тут же в кебе, принять окончательное решение.

Он целиком доверился Оливеру и теперь находился в неоплатном долгу перед ним. Оливер взял на себя все его расходы — он делал для него все решительно. Его затруднения он принимал к сердцу как свои собственные, и относился к нему так искренне — в полной уверенности, что брат разделяет его замыслы. И вдруг теперь, в критический момент, он отвернется от него и скажет: «Мне эта игра не по душе. Я не разделяю твоего образа мыслей». Какое это мученье иметь более высокие моральные принципы, чем у твоего ближнего!

Он понимал, что отказ приведет его к полнейшему крушению: он будет вынужден покинуть общество, в которое уже принят. Сначала пятьдесят тысяч представились ему огромным гонораром, но довольно было каких-нибудь двух-трех недель, чтобы этот гонорар уже стал казаться недостаточным. Ему потребуется множество таких гонораров, если они и впредь будут жить так же широко, как живут сейчас, и если Элис желает занять место в свете и развлекать своих друзей. А просить Элис отказаться от всего и удовольствоваться домашним кругом было для него еще труднее, чем сейчас же объясниться с братом.

А тут еще явилось искушение. Жизнь — это борьба,— подумал он,— и ведется эта борьба именно такими средствами. Если он отвергнет представляющуюся ему возможность разбогатеть, за нее тотчас ухватятся другие; в сущности, отказавшись от успеха, он только уступит его другим. Вот этот всесильный заправила — кто бы он там ни был — производит в личных целях какие-то манипуляции с акциями; и найдется ли здравомыслящий человек, который упустил бы случай урвать у него часть добычи? Монтэгю почувствовал, что первое побуждение отказаться понемногу слабеет.

— Ну, так как же? — нетерпеливо спросил брат.

— Оливер,— сказал Монтэгю,— не кажется ли тебе, что мне следовало бы знать побольше, чтобы разобраться в этих делах самому?

— Разобраться ты все равно не сможешь, даже если я тебе скажу все,—ответил Оливер.— Чтобы научиться разбираться в этих тонкостях, как разбираюсь в них я, тебе потребуется очень много времени. Поверь мне на слово: дело верное и безопасное.

Быстрым движением он вдруг расстегнул пальто, порылся в бумагах и протянул брату телеграмму. Она была из Чикаго и гласила:

«Ждите гостя немедленно.— Генри».

— Это надо понимать: покупайте сегодня утром Трансконтинентальные,— пояснил Оливер.

— Так,— сказал Монтэгю.— Значит, этот человек в Чикаго?

— Нет,— ответил Оливер,— там его жена. Он телеграфирует ей.

— А сколько у тебя денег? — опросил немного погодя Оливер.

— Пятьдесят тысяч почти не тронуты,— ответил Монтэгю,— и есть еще около тридцати — из тех, что мы привезли с собой.

— Сколько ты можешь пустить в дело?

— Можно бы и все, конечно; но часть денег принадлежит матери, и их я не трону.

Младший брат хотел что-то возразить, но Монтэгю остановил его:

— Я ставлю пятьдесят тысяч, которые заработал,— сказал он.— Большим рисковать я не смею.

Оливер пожал плечами.

— Как хочешь,— сказал он.— Может быть, тебе уже никогда не подвернется такой случай.

И он перевел разговор на другое, или, вернее, попытался его перевести. Однако минут через пять он снова вернулся к прежней теме и на этот раз добился того, что, когда они подъезжали к банковскому району, Монтэгю дал наконец согласие вложить в дело шестьдесят тысяч.

Они остановились у его банка.

— Банк еще закрыт,— сказал Оливер,— но кассир окажет любезность. Объясни, что тебе необходимо иметь деньги на руках к открытию биржи.

Монтэгю зашел в банк и получил всю сумму — шесть новеньких, хрустящих десятитысячных кредиток. Он запрятал их в самый дальний карман и, застегивая пальто, подивился мимоходом великолепию обстановки и той невозмутимости и привычной быстроте, с которой клерк сделал нужный подсчет и выдал столь крупную сумму; затем оба поехали в банк Оливера, и тот взял сто двадцать тысяч, после чего, расплатившись с кебменом, они пошли по Бродвею в направлении Уолл стрита. До открытия биржи оставалось четверть часа, и со всех трамваев и перевозов на Уолл-стрит вливался густой поток зажиточного вида людей, спешивших в свои конторы.

— Где помещаются твои маклеры? — спросил Монтэгю.

— У меня маклеров нет — по крайней мере на такие дела,— сказал Оливер. Он остановился у одного из высоких зданий.— Вот здесь, во втором этаже налево, находится контора Хэммонда и Стритера,— сказал он.— Зайди туда и спроси кого-нибудь из компаньонов фирмы; представься под вымышленным именем...

— Что?! — воскликнул Монтэгю.

— Ну, дружок, и не воображай открывать им свое настоящее имя. Не понимаю, какая тебе разница!

— Мне и в голову никогда не приходило делать подобные вещи,— ответил Монтэгю.

— Так пусть придет сейчас. Но Монтэгю покачал головой

Я не сделаю этого,— сказал он.

— Хорошо,— ответил Оливер, пожав плечами.— Тогда скажи просто, что не желаешь себя называть. Они особой щепетильностью не отличаются и деньги примут.

— А вдруг нет? — спросил тот.

— Тогда подожди меня на улице, и мы пойдем в другое место.

— Что мне покупать?

— Десять тысяч акций Трансконтинентальной компании по цене открытия; и скажи, пусть покупают, имея в виду повышение, и не останавливаются на какой-либо цифре, пока не получат от тебя распоряжения о продаже по телефону. А потом сиди и жди, я за тобой зайду.

Скрепя сердце Монтэгю пошел исполнять приказание. Когда он открыл дверь с дощечкой «Хэммонд и Стритер», навстречу ему поднялся молодой человек с приятным лицом и, осведомившись, что ему угодно, направил его к седовласому и очень любезному джентльмену, оказавшемуся мистером Стритером. Монтэгю отрекомендовался приезжим с Юга и выразил желание приобрести акции. Мистер Стритер провел его в свой кабинет, уселся за конторку и разложил перед собой несколько бланков.