Правила такого рода весьма суровы, но они зависят исключительно от условностей и не имеют ничего общего с вопросами этики. Миссис Олдэн со всей свойственной ей прямотой так и сказала. Женщина, замужняя или незамужняя, может путешествовать с мужчиной по всей Европе, и об этом все могут знать, лишь бы она это проделывала не в Америке. Одна молодая женщина поразительной красоты, с которой Монтэгю, вероятно, еще познакомится, на каждом званом обеде неизменно напивается до такого состояния, что не может добраться до своего экипажа без помощи лакея. В самых фешенебельных кругах общества, где она вращается, к этому относятся как к милой шутке. Подобные неприятные истории решительно никого не тревожат, пока не выйдут за границы своего круга, то есть пока не возбудят скандального процесса в суде и не попадут в газеты.
У миссис Олдэн была кузина (которую, кстати сказать, она терпеть не могла); разведясь с мужем, она тут же вышла замуж за своего любовника и за это была изгнана из общества. Когда однажды эта дама появилась на каком-то вечере, все пятьдесят светских дам, присутствовавших на нем, немедленно поднялись и покинули комнату! Она сколько угодно могла жить со своим любовником и до и после развода, и все знали бы это, и никого бы это не беспокоило; но строгие правила светских условностей требовали, чтобы она не вступала в новый брак раньше чем через год после развода.
На основании своих житейских наблюдений миссис Олдэн могла прийти к определенному заключению: все эти законы и условности заметно теряют свою власть и уступают место новому веянию — «делать все что угодно». Каждому ясно, что власть таких женщин, как миссис Дэвон — типичной представительницы старого режима,— обладающих чувством собственного достоинства, суровых и замкнутых в своем кругу, отступает под напором людей нового типа, эксцентричных фантазеров, неустойчивых и шумливых. И эта молодежь ни с кем и ни с чем не считается и думает только о том, как бы повеселей провести время в самых нелепых и бурных развлечениях. В прежнее время, бывала, приглашения к обеду рассылали на -изящных карточках в официально установленной форме, а теперь миссис Олдэн получила на днях такое приглашение по телефону: «Пожалуйста, приезжайте обедать, но только с условием, что привезете с собой кавалера, иначе нас будет за столом тринадцать».
А вместе с этим растет и погоня за роскошью, неслыханная расточительность.
— Вас все здесь удивляет,— сказала она,— но поверьте, если бы вы приехали сюда лет через пять, то на-шли бы, что нынешние понятия устарели, а все законодатели современного общества отстали от жизни. Вы увидели бы новые отели и театры и убедились бы, что все стало втридорога — и наряды, и еда, и обстановка. Еще недавно собственный автомобиль был роскошью, а теперь — такая же необходимость, как ложа в опере, а все видные люди в обществе имеют уже собственные поезда.
— Я еще помню времена, когда наши девушки носили летом хорошенькие муслиновые платья, которые прекрасно стирались. А теперь носят простенькие кисейные платьица a la Princesse с ручной вышивкой шелком и с отделкой из лент и настоящих кружев; эти платьица стоят по тысяче долларов каждое, и их нельзя стирать. В старину, когда на обед приглашалось человек десять — двенадцать, мой повар сам его готовил, а подавали мои служанки. А теперь я вынуждена платить десять тысяч долларов в год управляющему, и все-таки у меня нет ничего хорошего. Теперь мне приходится приглашать на обед по сорок — пятьдесят человек; я вызываю поставщика, который приносит все необходимое, а мои слуги уходят со двора и напиваются.
Раньше хороший обед обходился в десять долларов на персону и только в особых случаях по пятнадцати. А теперь задают обеды, которые стоят по тысяче долларов на каждого человека! И если стол украшен красивыми цветами — это теперь считается недостаточным, надо еще сооружать целые декорации. Обед должен происходить на фоне какого-нибудь сельского ландшафта, в полоскательнице для рук должны плавать золотые рыбки, стол должен быть усыпан вывезенными из Флориды орхидеями по крайней мере на пять тысяч долларов, и гостям необходимо преподносить розы, которые обходятся по сто пятьдесят долларов за дюжину.
В прошлом году я была в Уолдорфе на обеде, который стоил пятьдесят тысяч долларов. И когда я приглашаю этих людей к себе, я обязана ответить им таким же приемом. На днях я заплатила тысячу долларов за скатерть!
— Зачем же вы это делаете? — отрывисто спросил Монтэгю.
— Бог его знает зачем,— ответила она.— Я и сама иногда задаю себе этот вопрос. Может быть потому, что мне больше нечего делать. Это напоминает мне историю с моим братом; в Саратоге он проигрывал большие деньги в каком-то «горном доме, и его кто-то спросил: «Дэви, зачем ты ходишь туда, разве ты не знаешь, что там шулера?»— «Конечно знаю,— ответил он,— но, черт побери, это единственное место в городе, где можно играть!»
Да, никто не может противостоять этому напору,— сказала миссис Олдэн, немного подумав.— Это все равно, что пытаться плыть против течения: приходится держаться на поверхности ,и делать то, чего от вас ожидают все — ваши дети и ваши друзья, ваши слуги и ваши поставщики. Весь мир будто сговорился против вас.
— Это ужасно,— сказал молодой человек.
— Да,— ответила она,— и этому нет конца. Вы думаете, вам уже все известно, и вдруг оказывается, что в сущности вы знаете очень мало. Подумайте, какое множество людей бьется из последних сил, чтобы только не отстать от других! Говорят, в Америке семь тысяч миллионеров, а я утверждаю, что в одном Нью-Йорке их по крайней мере тысяч двадцать, и даже если не у всех имеются миллионы, они все тратят столько же, сколько миллионеры, что в конце концов одно и то же.
Вы и сами должны понять, что если человек расходует десять тысяч долларов только на аренду дома, он будет тратить на жизнь не меньше пятидесяти тысяч. А ведь существует еще Пятая авеню, которая тянется на две мили; есть еще Мэдисон авеню и еще кварталы, примыкающие к ней, да еще гостиницы и пансионы, не считая Вэст-Сайда и Риверсайд-Драйв. Вы встречаете толпы этих людей в магазинах, отелях, театрах, и все они хотят быть одетыми лучше, чем вы.
Сегодня я видела женщину, которую никогда прежде не встречала, и слышала, как она сказала, что заплатила две тысячи долларов за один только носовой платок из кружев; и это вполне вероятно, потому что и с меня запросили недавно десять тысяч за кружевную шаль. Теперь никто не удивится, встретив на Пятой авеню женщину, одетую в меха стоимостью в двадцать — тридцать тысяч долларов. Сейчас нередко платят за соболью шубу пятьдесят тысяч, а недавно я слыхала о шубе стоимостью в двести тысяч долларов. Я знаю женщин, имеющих по десять — двенадцать меховых манто: горностай, шиншилла, черно-бурая лиса, каракульча, норка, соболь. Я знаю человека, шофер которого отказался у него работать потому, что он не захотел ему купить меховую шубу за десять тысяч долларов! Было время, когда люди хранили свои меха упакованными, берегли их. А теперь меха носят на улице или на морских курортах; мех прямо на глазах выцветает, фасоны меховых манто часто меняются, и вышедшие из моды заменяют новыми.
Над этим стоит призадуматься. Сегодня вы ужасаетесь этой расточительности, но завтра вас ожидает другой, еще более разительный пример.
Узнав впервые, что можно заплатить двести тысяч долларов за меховое манто, Монтэгю был потрясен; а вскоре после этого в столицу приехала одна знатна: англичанка, обладающая манто в миллион долларов (практичные страховые общества оценили его в пятьсот тысяч). Оно было сделано из нежного оперения гавайских птиц, и его мастерили целых двадцать лет. Перья были уложены таким образом, что каждое из них имело форму полумесяца, и они образовали поистине чудесный узор из красных, золотистых и черных тонов. Ежедневно из разговоров со знакомыми можно было услышать о подобных, уму непостижимых вещах. Маленький старинный персидский коврик, который помещался в кармане пальто, стоил десять тысяч долларов; набор из пяти «художественных вееров», у которых каждая пластинка была разрисовала знаменитым художником, стоил сорок три тысячи долларов; хрустальный кубок — восемьдесят тысяч; роскошное издание произведений Диккенса стоило сто тысяч; рубин величиной в куриное яйцо — триста тысяч.
