Пока Монтэгю сидел в ложе, беседуя с миссис Уоллинг, по крайней мере полдюжины фотографов щелкали аппаратами, а какой-то молодой человек с альбомом для зарисовок уселся прямо перед ложей и преспокойно принялся за работу. В таких случаях чувства светской дамы преломлялись в трех различных аспектах: первое — предназначенное для публики — чувство пренебрежительно-скучающего равнодушия; второе—для друзей — чувство бурного, но беспомощного негодования; и, наконец, третье — которое она действительно испытывала — чувство ликующего торжества над соперницами, фотографии которых не появились и описания туалетов не печатались в газетах.
Это был подлинный парад туалетов светских дам. Желающие занять в нем надлежащее место должны были за одну только неделю потратить по меньшей мере десять тысяч долларов на свои наряды. Совершенно необходимо было иметь на каждый день хотя бы по два платья: вечернее и дневное; а некоторые любительницы разнообразия переодевались по три-четыре раза и очень этим гордились,—таким дамам необходимо было обзавестись для выставки по крайней мере двумя дюжинами новых платьев. И, разумеется, к каждому платью, требовались соответствующие шляпа, туфли и перчатки.
Накидки из ценнейших мехов в тон туалету обычно были небрежно переброшены через барьеры лож, а по вечерам здесь сверкал целый фейерверк драгоценных камней.
Скромные на вид жемчужные серьги миссис Вирджинии Лэндис стоили, как она сама сообщила газетным репортерам, двадцать тысяч долларов; на других двух дамах были бриллиантовые безделушки стоимостью в четыреста тысяч долларов. Обеих дам охраняли специально для этого нанятые сыщики, которые вертелись в толпе, не спуская с них глаз.
Не следует, однако, думать, что лошади не представляли большой ценности, только потому, что им уделяли мало внимания. Так, например, за четырех вороных жеребцов, запряженных цугом, человек, который управлял ими, заплатил сорок тысяч долларов. Здесь были лошади-экспонаты, стоившие по сорок тысяч долларов каждая.
По скромным подсчетам, некоторые выставочные «конюшни» оценивались по крайней мере в полмиллиона долларов. Разумеется, кроме выставок и разведения породы, эти лошади ни к чему больше не были пригодны. Многие из них выводились из конюшни только для тренировки на треке. А кареты, громоздкие, огромные, нигде, кроме выставки, не находили себе применения; даже когда требовалось переправлять их с места на место, их чаще всего на чем-нибудь транспортировали.
Здесь были также и люди, для которых основной целью жизни стало получение призовых значков.
У них были специальные имения для лошадей и частные выставочные манежи. Как раз к такой категории людей принадлежали Робби Уоллинг и Чоунси Винэбл. Прошлым летом один из представителей семьи Уоллингов переправил через океан целую выставочную конюшню, чтобы показать лондонскому обществу, что такое настоящий конский спорт.
Под наблюдением эксперта и двенадцати помощников он повез туда двадцать или тридцать лошадей, шестнадцать различных экипажей, две огромные кареты и целую тонну упряжи и различного снаряжения. Все это добро совершенно заполонило палубу парохода, и экспедиция облегчила этого человека на шестьсот тысяч долларов.
Робби весь день провел на ринге с тренерами и лошадьми, а Монтэгю сидел в его ложе с миссис Уоллинг. В ложу устремлялся непрерывный поток посетителей, чтобы поздравить миссис Робби с одержанными победами и заодно посочувствовать миссис Чоунси Винэбл в связи с испытаниями, которые постигли се мужа — несчастную жертву ревностного прокурора.
Из разговоров посетителей Монтэгю заключил, что выставка страдала одним серьезным недостатком: слишком широкой доступностью для всякой публики, причем не было никакой возможности воспрепятствовать нежелательным лицам принимать в ней участие.
Оказалось, что Нью-Йорк наводнен богачами, не принятыми высшим обществом, о существовании которых в свете и знать не желали. А здесь эти люди могли не только выставлять лошадей и получать призы, но даже покупать ложи и демонстрировать свои туалеты. Они могли даже склонить репортеров, чтобы о них писали в газетах, и, разумеется, невежественный народ не делал никакого различия и пялил на них глаза с таким же любопытством, как на миссис Робби или миссис Уинни. И целую неделю эти люди чувствовали себя так, словно они действительно принадлежали к высшему свету.
— Скоро это окончательно погубит выставку,— заявила Виви Паттон, сверкнув черными глазками.
Вот хотя бы, например, Иветт Семпкинс: при одном упоминании ее имени в обществе все положительно кипели от негодования. Она была племянницей богатого биржевого маклера и считала, что принадлежит к обществу, а невежественная толпа тоже так думала. Эта Семпкинс особенно напрактиковалась на газетных рекламных сообщениях: всюду можно было увидеть ее фотографии с надписью: «мисс Иветт Семпкинс одевается лучше всех в Нью-Йорке», или: «мисс Иветт Семпкинс—лучшая наездница высшего света». Рассказывали, что маленькая толстушка мисс Иветт с румяным немецким личиком платила по пять тысяч долларов за свои фотографии в новых туалетах, и ее фотографии десятками рассылались по разным газетам. Мисс Иветт была обладательницей бриллиантов на целый миллион долларов, и, судя по газетным сообщениям, это были лучшие бриллианты в стране. В этом году она истратила на свои наряды сто двадцать шесть тысяч долларов и дала репортерам пространное интервью, которое сводилось к тому, что современная женщина не может хорошо одеться, не. истратив по крайней мере сто тысяч долларов в год! Иветт с гордостью заявляла, что никогда в жизни не ездила в трамвае.
Монтэгю навсегда сохранил что-то вроде симпатии к бедняжке Иветт, которая так усердно трудилась, чтобы стать звездой первой величины; случилось, что именно в тот момент, когда она демонстрировала на арене свое искусство править цугом, в его жизни произошла роковая встреча. Позднее, когда он оглядывался назад, вспоминая дни молодости, ему казалось странным, что он мог так беспечно идти своим путем, ничего не замечая, а судьба тем временем плела вокруг него свои причудливые сети.
Это произошло во вторник днем. Он сидел в ложе миссис Винзбл, невестки майора. Там находился и сам майор—беззаботный холостяк, и Бетти Уимен, награждавшая проходивших мимо людей насмешливыми замечаниями. В ложу вошел Чеппи де Пейстер в сопровождении какой-то молодой девушки.
За это время столько людей входило и выходило и его со столькими перезнакомили, что Монтэгю лишь мельком взглянул на нее. Он успел заметить, что она высока, изящна, и уловил ее фамилию — мисс Хэган.
По кругу мчались запряженные цугом выезды один за другим, и Монтэгю старался понять, что могло побудить человека запрягать и погонять лошадей таким несуразным способом. Разговор коснулся мисс Иветт, которая находилась в это время на ринге, и Бетти обратила внимание на то, с какой показной грацией она размахивает длинным бичом.
— А вы читали, что напечатали о ней утренние газеты?— спросила она.— «На мисс Семпкинс было изысканного покроя бархатное платье пурпурного цвета» и так далее! — «Она была подобна Венере, сошедшей на ипподром!»
— А почему она не принята в обществе?— полюбопытствовал Монтэгю.
— Она! — воскликнула Бетти.—Да ведь это пародия какая-то!
На мгновение воцарилось молчание, прерванное только что вошедшей в ложу молодой девушкой:
— А я думаю, что она просто слишком любила своего старого отца.
Монтэгю взглянул на девушку, которая пристально смотрела на ринг. Майор усмехнулся, а Бетти, как показалось Монтэгю, презрительно фыркнула. Вскоре девушка поднялась и, сказав миссис Винэбл несколько любезных слов о ее туалете, вышла из ложи.
— Кто это?—спросил Монтэгю.
— Это Лора Хэган, дочь Джима Хэгана.
— А-а,— только и смог вымолвить Монтэгю, чувствуя, что у него перехватило дыхание. Джим Хэган — «Наполеон» финансового мира, безраздельный властитель всей гигантской сети железных дорог, тайная политическая пружина за спиною многих государственных деятелей.
