— Собственно говоря, все боши глупы, — сказал он.

Наконец подошел поезд. Он сплошь состоял из спальных вагонов с рестораном посередине и двумя багажными вагонами в конце. Мы с кондуктором смели пыль с моих чемоданов и направились в свое купе. Мой сосед уже занял верхнюю полку. К моему удивлению, это был не кто-либо из высокопоставленных офицеров, с которыми я стоял на платформе, а маленький невзрачный штатский, которого я там и не заметил.

Поезд еще не тронулся, как вошел военный контроль. Мы предъявили документы.

— Итак, мистер Пирпойнт, куда на этот раз? — спросил контролер.

Господин Пирпойнт, видимо, знавший контролера, ответил, сделав предостерегающий знак:

— Знаете такое место — Берген-Бельзен?

— Понимаю, — ответил контролер, однако замолчал, установив по моим документам, что я не англичанин.

После того как контролер поставил на наших документах свой штамп, предписанный инструкциями, он покинул нас, коротко бросив моему соседу:

— Гуд лак — счастливого пути.

Господин Пирпойнт был английским палачом. Он часто ездил в Германию, а на этот раз направлялся в Берген-Бельзен, чтобы по английским законам с помощью петли отправить на тот свет коменданта и других убийц, служивших в этом зловещем лагере смерти. [329]

Мы обменялись несколькими словами о плохой погоде и улеглись: палач его британского величества на верхнюю полку, а я на нижнюю. На следующий день мы были уже в Германии. Я пошел в вагон-ресторан и уселся за двухместным столиком. Напротив меня сидел польский офицер. Ни разу в Англии за последние годы мне не удавалось так хорошо позавтракать. Официант принес горячий кофе. На стол были поданы большие куски масла и полные сахарницы, из которых можно было взять сахара сколько угодно. Я заказал яичницу со шпигом.

Поезд медленно проходил мимо разрушенных платформ Дюссельдорфа. Направо на платформе, прижавшись друг к другу, стояли сотни людей, видимо, ожидавших какого-то поезда. Никогда в жизни я не видел столько изможденных лиц. Можно было подумать, что это призраки из потустороннего мира. Казалось, что их кости стучат от мороза. Некоторые пытались согреть уши руками, другие колотили себя в грудь, чтобы согреться, и почти все переминались с ноги на ногу. В жалкой, нищенской одежде они выглядели хуже, чем отпетые бродяги. Некоторые не имели даже обуви, и их ноги были завернуты в тряпки.

Поляк тоже обратил внимание на эту нищету.

— Ужасно, — сказал он, — однако я не сочувствую им. Я еду домой и там не найду никого из родных. Они-то вот и сожгли мой дом и уничтожили всю семью.

После завтрака я стоял в коридоре вагона и смотрел в окно. Железнодорожный путь вился по Рурской равнине. Ужасно выглядели торчавшие руины железных конструкций в сером туманном воздухе. Из пустой оконной рамы четвертого этажа жилого дома свисала железная кровать с разорванным матрацем. Сожженные локомотивы и товарные поезда растянулись на запасных путях на многие километры. Куда ни глянь, везде развалины. Безрадостная картина бессмысленных разрушений! Я готов был заплакать.

Французский кондуктор, с которым я говорил вчера, подошел ко мне и начал рассматривать руины.

— Их хорошо угостили, этих бошей! — сказал кондуктор. Он подмигнул мне и прибавил: — Они это заслужили. [330]

Нашей конечной станцией был Бад Ойенхаузен, где размещалась штаб-квартира британской военной администрации. Палач Пирпойнт вежливо помог мне надеть пальто. После почти семилетнего отсутствия я снова вступил на немецкую землю.

Меня ждала машина, чтобы отвезти в гостиницу. Я начал искать свои чемоданы. Их не было на месте. Видимо, багажный вагон где-то отцепили. Вернее всего, его отцепили еще в Бельгии. Английский офицер с сожалением пожал плечами:

— Как ни прискорбно, но это происходит очень часто. В большинстве случаев вещи находятся, а иногда и нет.

Составили протокол. Тем дело и кончилось. Багажный вагон с моими вещами принадлежал к числу тех, которые не разыскались. Все, что я купил в Америке, чтобы привезти семье, да и вообще все, что у меня было, исчезло безвозвратно.

Я приехал в гостиницу в чем был, с небольшим чемоданчиком, в котором находились пара ботинок, пижама, немного белья и верхняя рубашка. Итак, я очутился в округе Релькирхен, в поместье, принадлежавшем Гансу Георгу фон Штудницу, которого я знал еще двадцать лет назад, когда был атташе в министерстве иностранных дел.

Штудниц, который был несколько моложе меня, в те годы стал журналистом. Будучи настоящим германским националистом, он сделал при нацистах блестящую карьеру. В конце войны он стал заместителем начальника отдела печати у Риббентропа в министерстве иностранных дел. Теперь он был где-то в лагере для интернированных. Его жена жила у одного крестьянина в деревне, и англичане даже не разрешали ей переступить порог ее конфискованного дома.

Хотя мне было немного неловко, так как я являлся гостем англичанина в ее комфортабельном доме, все же я нанес г-же фон Штудниц визит. Она очень обрадовалась моему рассказу о том, что из ее мебели уцелело и в каких комнатах. Судя по всему, там ничего не исчезло и все было в хорошем состоянии.

Я хотел как можно скорее выбраться отсюда. В Берлин я не мог поехать, а должен был найти работу в английской зоне. Уже через два дня я встретил свою дальнюю родственницу, которая случайно узнала, что мой брат Вальтер вернулся из Италии и теперь находится в Гольштейне. [331] Я знал Гольштейн сравнительно хорошо еще с тех времен, когда жил в Гамбурге. Знал я и гамбургский диалект. Обстоятельства складывались так, что я должен был ехать туда.

От англичан я узнал, что премьер-министром земли Гольштейн является некий д-р Теодор Штельцер. Я не знал его и поэтому просил связать меня с ним. Хотя Штельцер ни разу меня не видел, он назначил меня старшим правительственным советником в свою канцелярию в Киле. Я отправился со своим чемоданчиком в путь. Но сначала я разыскал брата Вальтера, который находился в поместье принца Филиппа Гессенского, недалеко от Лютенбурга, примерно в двадцати пяти километрах южнее Киля.

Вальтер онемел, когда неожиданно увидел меня в дверях:

— Вольфганг! Ты? Мы считали, что ты давно мертв, ведь от тебя не было никаких известий.

— Да, Вальтер, а я думал, что ты погиб в Италии.

Итак, мы оба были живы, и нам было о чем рассказать друг другу.

Более полугода Вальтера скрывала одна итальянская партизанская семья, и поэтому он не был доставлен в Германию как военнопленный. В аристократическом ольденбургском дамском пансионе он нашел свою жену и детей, которые бежали туда в апреле 1945 года. Счастливый случай помог ему быстро получить место. Теперь он был управляющим гольштейнскими имениями гессенского принца Филиппа, зятя короля Италии Виктора Эммануила и сына сестры последнего немецкого кайзера. Филипп Гессенский с давних пор был близким другом Германа Геринга и в последнее время занимал пост гаулейтера, а теперь, естественно, находился под арестом.

Вальтер жил в доме лесничего при поместье в двух комнатах, комфортабельно, хотя и безвкусно обставленных мебелью из княжеского замка. Я мог спокойно провести здесь несколько дней. От него я узнал подробности о жизни семьи после начала войны.

Немедленно после моего бегства гестапо учинило обыски и допросы. Однако никого не арестовали. Меня заочно присудили к смертной казни, а оба принадлежавших мне фольварка в Лааске были конфискованы. Поскольку Гебхард снял их в аренду, в хозяйстве ничего не изменилось.

Мать и Гебхард летом 1944 года были арестованы гестапо по какому-то доносу и заключены в тюрьму в Потсдаме. Однако моей сестре Армгард благодаря кое-каким ловким шагам в высоких сферах удалось добиться их освобождения еще до рождества.

Когда Красная Армия весной 1945 года вступила в Германию, то, кроме семьи Вальтера, никто не бежал. Гебхард, за которого ходатайствовал не только г-н Леви, но и другие жертвы фашистского режима, пользовавшиеся его помощью, был даже принят в Коммунистическую партию. После конфискации поместья ему разрешили жить в собственном доме в Путлиц-Бургхофе. После отчуждения поместья в Лааске Армгард, которая не являлась землевладелицей, получила земельный участок в тридцать моргенов{42}. Она жила с матерью в бывшем доме управляющего. Летом 1945 года Армгард неоднократно бывала в штабе английской военной администрации в Берлине и просила переслать на имя Ванситтарта письма для меня. Ей постоянно отказывали.