Мойланд был одним из красивейших старинных замков Нижнего Рейна. Окруженный широкими рвами, он первоначально служил укрепленным бургом, а во времена Людовика XIV был полностью перестроен во французском стиле и превращен в его резиденцию. Миновав деревянный висячий мост на тяжелых железных цепях и проехав под аркой ворот, сложенных из песчаника, посетитель попадал во двор, увитый плющом. Как говорят, в этом дворе впервые встретились Фридрих II и Вольтер и часами прохаживались здесь, беседуя на философские темы.

Густав Штеенграхт уже почти год работал в Берлине в протокольном отделе министерства иностранных дел. Мы говорили о Лондоне, и я напомнил ему о том, как он задержал вручение верительных грамот Дирксена в Букингэмском дворце. Он, казалось, почти забыл об этом эпизоде. У меня сложилось впечатление, что с тех пор Штеенграхт стал как-то более задумчив.

Вечером мы впятером сидели за персиковым пуншем на задней террасе замка; под нами во рву квакали лягушки, а по ту сторону, у опушки леса с его вековыми деревьями, раскинулся большой луг, на котором прыгали кролики и паслись козули.

— Долго ли мы еще сможем наслаждаться миром? Штеенграхт подавленно промолвил:

— Только несколько дней. Вчера я говорил с Риббентропом. Он совсем рехнулся, и ничто больше не удержит его от продолжения преступной игры да конца. [254]

— Но скажите, Штеетгграхт, он и в самом деле воображает, что поход ограничится Польшей и что Германия сможет выиграть войну против половины земного шара?

— Риббентроп убежден, что Англия и не пошевелится. Вообще его больше ничто не пугает; да и действительно, германская армия превосходит все другие.

Этот вечерний разговор на террасе так взволновал меня, что в последнюю ночь, проведенную на немецкой земле, я не мог заснуть, хотя старые деревья мягко шумели под ветром и голуби мирно ворковали под крышей над моим окном.

На следующий вечер я заехал за Вилли на вокзал в Эммерихе. Его поезд немного опаздывал, так что мне пришлось ждать.

Незнакомая женщина, заметив на моем автомобиле голландский номер, подошла ко мне и сказала:

— Ах, возьмите меня с собой. Вот бы уехать отсюда!

Простой человек, с которым я разговорился, сказал мне:

— Пусть они только начнут свою войну! Лишь бы дали нам оружие. Мы повернем винтовки, и всей этой нечисти как не бывало!

Я разговаривал еще с несколькими людьми. Нацистов, воодушевленных войной, я не встретил.

Правда, Вилли рассказал мне, что его отец, трамвайный кондуктор в Кельне, бывший унтер-офицер, сказал ему:

— Не мели вздора насчет войны. Во-первых, фюрер не начнет войны, а, во-вторых, раз уж начнет, так он знает, что выиграет ее.

От Эммериха до голландской границы всего несколько километров. Дорога идет по возвышенности, с которой открывается вид на Рейнскую низменность. С запада надвигалась черная грозовая туча, и пейзаж был озарен фантастическим светом. Мы остановились и посмотрели назад, где за горизонтом скрывалась родина. Нам было ясно, что пройдут годы, трудные годы, прежде чем мы снова увидим Германию.

Три дня спустя Гитлер бросил на Польшу танки и бомбардировщики. [255]

Накануне вечером в Гааге появился Устинов и позвонил мне, назвавшись чужим именем. Я счел, что будет умнее не встречаться с ним лично, и послал Вилли на мотоцикле в расположенную несколько поодаль гостиницу, где остановился Устинов. Вскоре Вилли вернулся. Ванситтарт просил передать мне, что на этот раз Мюнхена не будет и что он помнит о своем обещании. Устинов останется в Гааге, чтобы переправить меня в Англию.

В следующее воскресенье в двенадцать часов дня истек срок английского ультиматума. Вместе с несколькими другими сотрудниками миссии я сидел в служебном кабинете Цеха у радиоприемника, настроенного на Лондон. Раздался знакомый бой часов Вестминстера. Затем стал говорить Чемберлен. Его голос звучал несколько озабоченно, но мы услышали лаконичную фразу: «We are at war with Germany» — «Мы находимся в состоянии войны с Германией».

Вторая мировая война началась.

Можно с полной уверенностью сказать, что если бы в тот момент, когда начиналась война, группа немецких дипломатов, патриотические чувства которых были вне всяких подозрений, демонстративно осудила преступную политику Риббентропа, то это произвело бы значительное впечатление не только в Германии, но и во всем мире.

Я убежден, что подобный шаг был бы особенно важен с точки зрения послевоенного периода, так как в противном случае с германской стороны едва ли нашелся бы голос, к которому стали бы сколько-нибудь прислушиваться будущие державы-победительницы. Кто знал нацистов, тот не мог не понимать, что теперь, во время войны, надо ожидать преступлений, которые по своим масштабам оставят далеко позади все, что творилось когда-либо прежде. Тот, кто прямо или косвенно примет участие в развязанной нацистами войне, не сможет, кем бы он ни был, избежать упрека разгневанных победителей в том, что он сам является военным преступником. Среди моих коллег я знал таких, которые были достаточно умны, чтобы отдавать себе в этом отчет. Я не переставал надеяться, что не останусь единственным своевременно составившим план, как уйти в этот решающий момент. [256]

Но пока я и сам был в ловушке. Всякое сообщение между Голландией и Англией было внезапно прекращено. Нельзя было выбраться ни морем, ни на самолете. Приходилось ждать, продолжая службу.

В первую же неделю войны темные личности при нашей миссии размножились, как кролики. В нашем распоряжении находилось уже четыре дома. Но и их далеко не хватало для многочисленных новых служб, которые надлежало создать. Для размещения одних только новых сотрудников Шульце-Бернета и Бестхорна была нанята целая гостиница с сотней комнат. О цене не задумывались, и ее голландский владелец без размышлений согласился на сделку, тем более, что в ближайшие годы он не мог рассчитывать на большое число штатских постояльцев. Миссия напоминала улей. Работы было столько, что часто у меня голова шла кругом. Как только мы оказались в состоянии войны с Францией и Англией, Голландия стала важнейшим центром гитлеровского шпионажа.

С тех пор, как народы поддерживают друг с другом дипломатические отношения, само собой разумеется, что при объявлении войны враждующие государства взаимно дают дипломатическим представительствам возможность свободно выехать на родину, причем строжайше соблюдаются правила вежливости. У такого «государственного деятеля», каким был Риббентроп, дела делались иначе. Он разрешил английским и французским дипломатам покинуть Германию не раньше, чем окончательно убедился в том, что сотрудники германских посольств в Лондоне и Париже пересекли границы враждебных стран. После этого на нейтральной почве Голландии должен был состояться обмен дипломатических представительств.

Вызвав меня из Берлина к телефону, заведующий риббентроповским протокольным отделом, долговязый рыжий барон Сандро Дернберг, сообщил об этой новой процедуре и дал задание провести это мероприятие согласно приказу и «без упущений».

Обмен с французами прошел довольно быстро и гладко, так как Берлин и Париж находятся приблизительно на одинаковом расстоянии от голландской границы. Оба поезда встретились и разошлись в окрестностях Утрехта. [257]

Труднее было с англичанами. Прошло некоторое время, пока в харвичском порту для персонала нашего лондонского посольства был зафрахтован подходящий пароход. По этой причине Риббентроп заставил сотрудников британского посольства в Берлине просидеть три дня в затемненном поезде, стоявшем на перегоне перед границей, причем временами у них не было даже воды в умывальниках. Лишь после того, как я смог сообщить Дернбергу, что английский пароход, вошел в голландские территориальные воды, путь перед немецким поездом с английскими пассажирами был открыт.

По указанию Дернберга, я отправился в Роттердам, чтобы на месте наблюдать за обменом. В качестве шофера я взял с собой Вилли. Я уже собирался сесть в автомобиль у дверей здания миссии в Гааге, как вдруг ко мне подбежал Шульце-Бернет. В руках у него был толстый запечатанный пакет. Он передал его мне: