— Давай его мне на руки.
— А не уроните?
— Ну, вот еще!
Кормилица сунула ребенка и ушла. Я прижал щеку ребенка к своей и стал ходить по комнате, весь наполненный какой-то особенной к нему нежностью и умиленной ласковостью…
— Миленький султан!.. Не плачь же, Христа ради, мой черноглазенький, мой хорошенький! Дай поцелую…
Я ходил, покачиваясь корпусом, и целовал горяченькую мягкую щечку.
— Где у тебя болит, где, цыпленочек, болит? О-оо, баю, баю, деточку мою… О-оо, баю…
Султан притих, закрыл глазки и нахмурил лобик. Я ходил и не отрывал глаз от маленького человечка… Ай, какой хмурый и недовольный! Ужасно смешной и милый… Хотел бы не отрывать своих губ от твоей щечки, да боюсь, что разбужу, и ты снова будешь терзать мое сердце своим жалобным плачем…. Боже мой, как я люблю тебя, беспомощный цыпленок! За что? Не знаю. Неужели ты — мой сын?.. Странно, невероятно, непонятно. Но мне хочется утащить тебя, детка, в свою комнату, тихонько положить на свою постель, запереть дверь и никому не отдавать тебя. Никому! Даже Калерии… Я весь ушел в созерцание спящего султана и в свои странные новые переживания и позабыл обо всем на свете. Вдруг раскрылась дверь, и на пороге появилась стройная фигура гибкой, одетой в амазонку женщины…
— Вот тебе раз! Новая кормилица!.. Трогательно… Какой ты милый…
— Не смейся: он только что успокоился… Разбудишь…
Калерия швырнула на пол хлыст, подошла ко мне, нагнулась над султаном, потом подняла на меня лукавые глаза и, воспользовавшись моей беспомощностью — на руках спал ребенок, — поцеловала меня в щеку и прошептала:
— Это по старой памяти.
— Оставь. Я выроню ребенка… У тебя муж…
— А у тебя — невеста.
— А, барыня!.. Я на минутку вышла, а их попросила поняньчиться…
— Если ты будешь, милая, заниматься амурами с лакеем, я должна буду…
— Что вы, барыня, какие тут амуры!..
— Не забывай, что ты кормишь ребенка…
— Я это хорошо помню… Не забывала… Барин спрашивает ключ от вашего номера.
— Нечего ему там делать… Возьмите ребенка!
Я осторожно передал кормилице султана и направился к двери.
— Геннадий!..
— Что?
Калерия подошла к двери.
— Мне надо сказать тебе несколько слов. Почему ты не отпираешь мне двери, когда я прошу тебя?
Мы медленно шли по коридору и тихо говорили.
— Ты чего-то боишься… Я хочу сказать тебе, что глупо бояться и бегать от меня. Я ничего дурного тебе не сделала. А если ты воображаешь, что подвергаешься опасности с моей стороны, то ты, голубчик, ошибаешься.
— Я ничего не воображаю…
— Что было, то прошло… Ты позволишь?
— Войди.
Вошли в мою маленькую комнатку. Калерия посмотрелась в зеркало и сказала:
— Что прошло, то будет мило…
— А если… не прошло? Тогда как?
Калерия расхохоталась и укоризненно покачала головой.
— Вот тебе раз… Это говоришь ты, жених!..
— Да, я… Не смей хохотать!..
— Ого, как строго!.. Ты и с невестой так же строг?.. Или там…
— Брось шутки, Калерия…
Она подсела ко мне на кровать, изобразила напуганную девочку и плаксиво пропищала:
— Не бу-уду…
Потом приблизила свое лицо к моему и, закрывая глаза, загадочно спросила:
— Помнишь?
— Погоди… Я хочу говорить серьезно. Убери с моего плеча руку.
— К вашим услугам… Только это, должно быть, очень длинно и скучно.
Кто-то боязливо стукнул три раза в нашу дверь и робко произнес:
— Калерия! Ты здесь?
Калерия встряхнула головой, словно к ней приставала муха, шагнула к двери и раздраженно и насмешливо сказала в щелку двери:
— Здесь.
— Ты скоро?
— Не знаю.
— Мне тебя надо.
— А мне вас — нет.
И, спокойно прихлопнув дверь, звонко щелкнула замочной пружиной.
— Кто?
— Муж… Ну, говори, что хотел… это… серьезное…
— Но тебя ждет муж. Быть может, оставим до завтра.
— Нет, говори. Пусть ждет… Я могу заставить его ждать до завтра.
Тяжело было начать и не подвертывалось слов, нужных слов…
— Я хочу… Мне необходимо знать, правда или ты лжешь, что… ребенок мой…
— Не твой, а — наш…
— Ну, это всё равно… Ты понимаешь о чем я говорю.
— Ну, дальше!.. Уж не думаешь ли ты, что я должна подарить тебе этого ребенка?
Улыбается и показывает кончик языка. Я теряю нить мыслей…
— Об этом не заботься: женишься — тебе Зоя подарит…
— Ах, Калерия, у тебя нет ничего святого…
— Да, у меня всё — грешное… Что же, однако, тебе от меня надо? Предупреждаю, что ничего святого дать тебе не могу. Быть может, ты хочешь, чтобы мы не были даже знакомы?.. Быть может, это знакомство не нравится твоей невесте?.. Сделай одолжение!..
— Нет, не то… Не говори о невесте… Нет ее у меня…
— Что ты говоришь? Я не понимаю тебя, голубчик…
— Нет. Понимаешь: нет, нет!.. Ты пришла и… нет ее, нет!
— Я?
— Да, ты! и еще он… там, за стеной… наш ребенок!..
— Ты ей сказал про него и про наши отношения…
— Да, сказал.
— Ты не мог этого делать, ты не имел права называть ей мое имя!.. Ты мог признаться, в чем тебе угодно, но выдавать меня ты…
— Ты можешь говорить мужу, что ребенок от него, а я…
— Нет, это другое… Я, если найду это нужным, скажу ему, что ребенок не его, но я не скажу без твоего разрешения, что он — наш с тобой.
— Я тебе разрешаю!.. Мне всё равно… Ты его не любишь, мужа?
— Зачем тебе это знать?
Я запутывался в собственных мыслях, всё больше переставал понимать, о чем и зачем я хотел говорить с Калерией, и только чувствовал, как палят меня черные огни глаз, как смеются мне красные губы, и как дразнит меня порывистое дыхание скрытой легким покровом груди…
— Я один, Калерия… Один!.. Меня никто не любит… Никто… — прошептал я и уронил голову на ее колени.
Она положила мне на голову руку и стала нежно скользить по волосам. И мне хотелось забыть всё на свете и лежать так на ее теплых коленях долго-долго… всю жизнь! Что-то шептала она ласковое, успокаивающее, я не разбирал слов и не хотел их понимать, а только хотел слушать тихий, ласковый, вкрадчивый бархатный голос… Так уже было когда-то давно, в старом бору, когда я рыдал от невозможности взять ее всю, овладеть ее душой, слиться с ней в одну трепещущую душу…
— Разве ты разлюбил уже свою невесту?..
— Не знаю… Пропало прежнее… Она сама… Она сама… Я не знаю… Не спрашивай! Вон опять плачет наш мальчик… Иди к нему!..
— Ты его любишь?
— Да. Должно быть, люблю… Если бы ты принесла его сюда и положила на мою постель!.. Я… Что же нам, Калерия, делать теперь?.. А ты всё такая же красивая!.. Как прежде… Зачем мы встретились?..
— Тук, тук, тук!..
— Кто там?
— Барыня!
— Ну!
— Барин просит наверх.
— Что ему надо?
— Они просят вас вместе с знакомым наверх… пить шампанское.
— Какой добрый!
— Муж? Да, очень… Чересчур…
— Ты уходишь, Калерия?.. Какие у тебя красивые руки!.. Когда же…
Калерия наклонилась к моему уху, повеяла горячим дыханием и, прошептав: «сегодня… не надо запирать двери», встряхнула головой и, щелкнув замком, вышла из комнаты. А я так и остался на месте, как сидел, с опущенной головой и руками…
— Не знаю… кого из вас я люблю больше… Сам не знаю. О чем ты, родной мальчик, плачешь?.. Перестань, не терзай мне сердца!.. Я тебя люблю очень, очень люблю. Больше всех…
XLIV
…Медленно-медленно стучат в коридоре часы, а ночь бежит быстро… Время тянется так лениво, а ночь уходит. Уже белеет занавес окна… Скоро из моря выкатится солнце и разбудит птиц и людей. Скоро в коридоре начнут ходить заспанные лакеи… Каких-нибудь два часа — и растают под пурпуром зари все волшебные сказки страстной южной ночи. Не придет. Обманула… Приподнимаю голову, прислушиваюсь и тяжело вздыхаю; опять не нахожу места рукам и ногам; горит лицо от горячей подушки: повертываю ее с одной стороны на другую, то поднимаю выше, то спускаю… Всё неудобно голове. Хочется пить, пересохло во рту, душно от собственного дыхания… Не придет! Не стоит ждать. Быть может, она даже забыла, что обещала сегодня ночью… Можно и днем выбрать часок, чтобы наедине переговорить обо всем. Ты, Калерия, пожалуйста, не думай, что мне важно, чтобы ты пришла сейчас, ночью… Но я должен знать, я потребую от тебя кончить всё сразу: теперь наша жизнь связана маленьким человеком. Мы не собаки. Я хочу, чтобы ты, Калерия, окончательно порвала с мужем, чтобы ты сказала ему, что ребенок, которого муж считает вашим, — не ваш, а наш, чтобы ты, Калерия, оставила всякие похождения и была моей женой, женой и матерью нашего ребенка. Я не могу мириться с мыслью, что ты, мать нашего ребенка, будешь принадлежать еще кому-то… Всё, или ничего!..
