— Когда ты поймешь меня… А поймешь ты тогда, когда пройдет весна и настанет лето…
— Не скоро, что ли?
— Кто знает! Всё в жизни случайность… И сейчас — только случайность… Ах, Геня!.. — какой ты молодой еще, слепой котеночек…
Она стала ласкаться, как кошка, потираясь щекой о мое лицо, и заглядывая в глаза лукаво и загадочно, словно о чем-то тайном спрашивала меня, боясь слов… Опять ударил гром, вспыхнули сосновые стены избушки синим отблеском молнии и сердито заворчал старый бор.
— Пугает…
Она встала и красным шелковым шарфом завесила окно.
— А теперь я хочу досказать тебе сказку о болотной лилии…. Будешь слушать? А чтобы было страшнее и сказка казалась волшебнее…
Калерия потушила огонь…
…………………………
Всю ночь гремела гроза и точно тысячи всадников проносились по мосту, стуча кованными лошадиными ногами. Стонала где-то сломанная сосна, вздрагивала избушка и беспрерывные молнии и трепетные зарницы рождали в завешанном красной шалью окне призраки пламенных пожаров… Казалось, что вся земля объята пламенем и обречена на гибель…
— Ах, Калерия! Мы с тобой сгорим в этом огне…
— Пусть!.. пусть!.. Ведь это сказка!.. И она еще не кончилась…
* * *
Рано утром Калерия уехала… А солнце ярко блистало на вымытой траве, на цветах, на деревьях, переливаясь и играя в бесчисленных каплях вчерашнего дождя… И птицы как-то особенно громко и радостно звенели в лесу, гордо вздымающем к голубым небесам свои вершины… В избушке осталось всё так же, как было с ночи: самовар на столе, недопитая чашка чаю, полотенце на стене, ружье, под столом — Джальма, а за белой печью — повядшая смятая трава… На полу валялась черная роговая шпилька… Но в углу на лавке была страшная пустота: там не было желтого чемодана.
— Калерия, Калерия! Что ты со мной сделала…
Я бросился в траву и, целуя ее, горько плакал.
XVII
Весь день я блуждал по лесу с белой Джальмой и разговаривал с ней о Калерии:
— Эх, Джальма! Уехала Калерия… бросила нас Калерия!..
— Помнишь, Джальма, как она поцеловала тебя?
— Вот здесь, Джальма, мы с ней ели землянику…
Побывал на всех полянках, где мы были вместе, полежал и посидел на всех лужках и упавших соснах, где мы отдыхали… Безысходной грустью веяло от этих местечек… Иногда я останавливался и громко с тоской кричал:
— Калерия!
Тогда Джальма настораживалась и начинала смотреть в ту сторону, куда я кричал, и выжидательно помахивала хвостом…
— Нет, Джальма, не жди: она далеко…
К вечеру вернулся в избушку и долго всматривался во все мелочи ее обстановки, надеясь увидать или найти что-нибудь близкое, связанное с Калерией или напоминающее ее. Ах, дедушка, зачем ты убрал траву, вымел пол, расставил в порядке лавки. Теперь еще дальше стала Калерия и кажется, что не прошлой ночью была гроза и горело пожаром окно, а давно, давно когда-то…
— Уехала молодуха-то…
— А-а, дедушка!
— Куда она?
— Не знаю.
— Как не знаешь?.. Вот тебе раз!..
— В город…
— Зря пустил… одну… Она у тебя с ветром… Этаких надо в руке держать… На-ка вот — в траве нашел… Видно она обронила…
Дедушка подал мне знакомое колечко с кроваво-красным рубином.
— Она, она… Спасибо, дедушка!..
— Мне чужого не надо… Ждать ее будешь здесь или… она нескоро?
— Нескоро… Надо идти…
А уходить не хотелось, не было силы уйти…. Избушка таила в себе тайную близость с Калерией… Чудилось что-то невидимое и любимое…
— А где, дедушка, водяная лилия?.. Вот здесь, на окне, она лежала.
— Выкинул я ее… Она ведь померла, завяла… В озере их сколько хочешь… Свежих нарвешь…
— Выкинул?
— Выкинул.
— Эх, ты!.. А трава?..
— Я тебе свежей накошу… примялась она… В сенцах ее разбросал — ноги вытирать… После дождя-то грязи натащишь…
Как молния, пронизало мне сердце воспоминание о последних ласках пред рассветом, и, сев на лавке, я опустил руки и голову: «кончилась сказка»!..
— Скучаешь… Пойдем-ка, брат, на охоту! Всё пройдет… Вчерась перед грозой налетело уток — прорва…
— На охоту? Да, да, пойдем!..
— Я на ботнике, а ты с собакой берегом… Мы их всех выгоним…
— Джальма, идем!
Дедушка с багром и длинной одностволкой тихо пробирался камышами, стоя на маленьком ботнике, и с берега казалось, что он идет по озеру, подпираясь палкой. Мы с Джальмой продирались чрез чащу прибрежных тальников и старались не отставать от дедушки…
Дивный вечер после недавнего дождя и грозы: всё блестит свежестью, яркостью красок и какой-то новизной, словно это совсем не то озеро, которое видел уже… Золотые, розовые пятна на воде, и в этих пятнах — белоснежные лилии и желтые, как куриные желтки, кувшинки… В зеленых камышах — бархатные шишки, на воде — широкие листья плавуна и зеленые узоры — кружева ряски… Таинственная гладь воды, заставляющая верить в русалок… Вон там, под склонившимся над водою кустами, где тихая глубина похожа на зеркало с отражением, что-то плеснулось и пошевелило водоросли…
— Кря! кря! кря! — испуганно закричала утка и, ударяя по воде крыльями, полетела, словно побежала по воде…
— Бей! — кричит дедушка.
Вскинул ружье, и гулкий выстрел разбудил вечернюю задумчивость. Тяжело упала утка на воду и потянулись около нее расползающиеся круги. А дым от выстрела лениво ползает по воде…
— Есть! Джальма! Пиль!
Визжит от радости Джальма и, задыхаясь от волнения, плывет по озеру к убитой утке…
— Как ты ее смазал! Ловко, брат!..
— Кря! кря! кря!
— Трах! Трах!
— Трр-ах! — кончает одностволка дедушки и несется его досадливый шопот:
— Эх, сволочь, улетела! Стреляй!
Еще утка, другая, э-э, да тут целый выводок… Стучит сердце, дрожат руки, не идет патрон.
— Эх, чорт!..
Кряквы свистят крыльями над головой, а ружье незаряжено: не лезет патрон… Джальма скулит от досады…
— Погоди, старик, надо успокоиться… Ты тоже горячий…
— Да, брат… не могу… Как вылетит утка — сердце обрывается… Пора бы уж привыкнуть, а вот поди… Ну, порох просыпал… Эх, ты, драть тя за хвост…
— Джальма! Назад! Тубо!
— Посылай ее сюда: сейчас выводок в камыши ушел…
Разбудили озеро, камыши, лес; вздрогнули пятна, розовые и золотые, встрепенулись кувшинки, лилии, плавуны и зеленые узоры ряски; закачались, как опахала, длинные палки с черными бархатными набалдашниками… Горит душа, горит лицо и нет горя. Нет!
— Милый! — таинственно кричит дедушка придушенным голосом — помри!
Это значит — присесть и затаиться. Значит — летят утки…
— Джальма! Куш!
— Уй, уй, уй, уй… — свистят утиные крылья, и Джальма дрожит как в лихорадке. Я — тоже.
— Трах! Трах! Есть!
— Молодчина! — кричит дедушка и весело смеется. — Двух смазал…
Уже стемнело. А в воздухе всё еще тревожно посвистывают утиные крылья, заставляя настороживаться и вздрагивать всем телом… Луна выкатилась из камышей и пунцово-красным шаром остановилась над озером… А на горизонте еще не потухла рдеющая меж соснами лента вечерней зари… Примолкло озеро и камыши, загудели комары, огромные, злющие… Заквакали лягушки. Задергали коростели… Зашумели камыши и осока… Стая галок полетела куда-то на ночлег. Закричала сова. Вся природа — в усталой задумчивости… Душа тоже думает помимо воли… О чем? Бог ее знает… О чем-то далеком и неясном, грустном и радостном, что было когда-то и чего не будет, или о том, что было и что опять повторяется и будет повторяться бесконечно…
— Еннадий!
— А!
— Темно. Надо кончать…
Шумный всплеск воды, засеребрившейся под скользящим ботником.
— У меня, брат, караси есть… Уху сварим, да пожрем с устатку-то…
— Это хорошо. Я голоден, как волк…
— Вон летят!..
Бог с ними, — пусть летят: не хочется снимать ружья с плеч…
— Идем, Джальма!..
