— Милый мальчик… Обманывайся и верь, пока не разучишься…
Калерия погладила мои волосы и уселась на диван. От этого прикосновения кровь бросилась к сердцу, к голове, к лицу, и радость полилась по всему телу… Я вдруг рванулся с места и, опустившись на колени около Калерии, разрыдался и, покрывая поцелуями ее ноги, стал в восторженном исступлении шептать о своей любви и страдании…
— Я не могу, пойми, что не могу тебя потерять… Ты мне дороже всех… дороже жизни!.. Без тебя мне не нужна жизнь… Ты не хочешь понять, Калерия… Если бы ты знала, как я несчастен… Лучше не жить…
Я опустил голову ей на колени и стал тихо всхлипывать. А она ласкала мои волосы и ласково, с испугом и слезами в голосе, тихо говорила:
— Перестань… успокойся… Ты славный… Ты добрый и такой умница… Будь мужчиной!.. Я не люблю, когда плачут мужчины… Будь сильным и гордым, каким я тебя встретила…
— Ты не любишь меня… Нет, не любишь…
— Милый! я не умею любить так, как ты хочешь… Только раз в жизни я жестоко обманулась в любви и теперь… не умею, мой чистый, честный, хороший!.. Ты мне нравишься… очень…. может быть, я, ну, как тебе сказать…
— Правду, правду! — шептал я, не поднимая головы.
— Может быть, я могла бы тебя любить так, как я умею… Но тебе надо другое… Ведь тебе мало моих глаз, моих волос, рук, моих губ… А я больше не сумею дать тебе… Я… моя любовь, как подснежник: быстро пропадает… Бери себе твою Маргариту… А я… я…
— Это была ошибка!.. Клянусь, только ошибка…
— А я красивая… но неверная… «Кармен»… Понял? Да?
— И всё-таки я люблю тебя, только тебя… Какая бы ты ни была…
— Я пустая… гадкая… неумная… Ты присмотришься к моей красоте, и ничего у тебя не останется… Ты моложе меня…
Заворчала вдруг Джальма и уставилась на дверь… Мы стихли, но я не мог поднять головы с колен Калерии… Открылась дверь.
— Подлая тварь! Убирайся вон! Пощади мальчика!
— Мать! Уходи вон! Не смей ее оскорблять! — закричал я, поднявшись на ноги.
— Мерзкая, развратная…
— Молчи!
— Гадина! — задыхаясь, прохрипела мать и, выйдя за дверь, громко сказала:
— Я позову кучера, чтобы он вытащил тебя за волосы…
— Ах, вы вот как! Хорошо… Идите…
Я схватил со стены ружье и дрожащими руками стал вкладывать в него патроны.
Калерия захохотала, вскочила с дивана и, приблизившись, обвила руками мою шею сзади: крепко поцеловала в щеку и шепнула на ухо:
— Да, меня так еще не любили… На, целуй мерзкую, развратную гадину… в глаза, в губы! во что хочешь… Ах, какой ты красивый!.. Скоро рассвет… Посмотри в окно: уже вздрагивает небо и потухают звезды… Целуй!..
………………
Розовым полымем загоралось небо на востоке. Проснулись в саду птицы и, попискивая, стали покачивать под окном ветки сирени. Предутренней прохладой тянуло из окна. Было странно тихо, словно пробуждающийся день боялся еще уходящей ночи и осторожно крался по мягкой росистой траве и сыроватым земляным дорожкам, приглядывался и прислушивался…
— Пора… Занимается утро.
— Милая, милая!.. Как ты красива!.. Не могу оторваться от твоих затуманенных глаз…
— Опять слезы?.. Ты уронил одну слезку мне на плечо… Горячо и щекотно… У, какой… бяка!.. Пора, пора… Сказка кончилась.
— Ты не поедешь… сегодня.
— Не могу, голубчик.
— Нет, нет… Не поедешь. Теперь ты… моя ты! Не отдам!.. Никому…
— Я, голубчик, не могу оставаться здесь ни одного дня… Ты это и сам понимаешь… Я подарила бы тебе еще несколько дней жизни… своей, а ты мне — своей, но… ведь это невозможно…
— Я хочу отдать тебе всю свою жизнь и душу отдать, а ты…
— Смешной… Мальчик… У меня нет души, чтобы обменяться с тобой… А жизнь… Нельзя брать чужую жизнь, когда не знаешь часто, что делать со своей…
— Не любишь ты меня!..
— Как умею… Я тебе говорила… Бери, какая есть…
— Калерия, ради Бога прошу — останься еще!.. Я не могу расстаться с тобой… не могу… Ах, ты не понимаешь этого… не хочешь понять…
Я припал к ней на грудь и не хотел оторваться…
— Ты как… ребенок у матери… Я тебе говорю, что осталась бы еще, но где…
— Я поеду с тобой… Ты смеешься?
— Нет… Этого не могу… Нельзя.
— Ты кого-нибудь любишь?
— Меньше, чем тебя… Не делай мне больно.
— Я мог бы убить тебя, Калерия!..
— За что?
— Не знаю… не знаю…
— Негде… Негде спрятать наш грех… Ведь люди это называют грехом…
— Если бы ты… Нет, тебе это покажется смешным…
— Ну, говори!..
— Мне хочется быть с тобой… только с тобой… Я унес бы тебя на край света, на необитаемый остров, и не знаю — куда… Тебе смешно…
— Какой ты милый… Я смеюсь потому, что твои слова пробуждают во мне детскую радость… Я смеюсь от восторга… Говори же!
— В старом бору, на берегу озера, живет лесник. Старик. Он рыбак и охотник… Мы друзья… Ты смеешься?..
— Ах, капризник! Я слушаю, слушаю… И, кажется, немного понимаю… Ты хочешь, чтобы там, в лесу, был наш «Край света»? Да?
— Да. Там есть домик. Старик живет летом в землянке, а мы… Ты не захочешь…
— Хочу! Это мне страшно нравится… Почему ты не веришь?… Тише, тише, ты задушишь меня… Ну, пусти же!..
Взошло солнце.
Яркая полоса золотисто-розового света ударила вдруг в окно и вместе с улыбкой заиграла на смуглом лице Калерии…
Где-то далеко играл на свирели деревенский пастух. Калерия прислушалась.
— Как хорошо… Можно снова поверить в счастье…
Обернулась, ласково посмотрела мне в глаза:
— Помнишь, в «Евгении Онегине»?
И, грустно, качая головой, потихоньку пропела:
«Пастух играет… А я-то, я-то»…
XIII
Ярко-зеленый, с белыми, красными, желтыми и голубыми цветочками, лужок. Кругом — старые сосны. Только с одной стороны — голубой просвет: там, под горой — круглое притаившееся озеро, как огромное овальное зеркало в рамке из камышей и кустов: в неподвижных глубинах его — голубое небо, с повисшими в нем белоснежными облачками. С горы — бесконечный синеватый туман далеких лесов… Молодые елки и сосенки, выбежав из старого хмурого бора, словно малые дети, побежали под гору и, рассыпавшись по склону до самого озера, остановились в изумлении пред ярким светом и далеким горизонтом… На краю бора, под соснами, стоит и смотрит двумя окошечками на озеро новая смолистая избушка лесника, а пониже, на спуске — зеленый холм, с темной обросшей плесенью дверкой и крошечным окошечком. Это — землянка, первоначальное жилище старика, где он скрывался и зимой, и летом, пока не выстроил, наконец, избушки. Бережет он ее… Для кого? Бог его знает. А, может-быть, просто привык к своей землянке и жалеет бросить ее. В землянке — все немудреное его хозяйство; там пахнет овчиной, дымом, печеным хлебом и кислым квасом, а в избушке — все новенькое: золотятся свежеструганной сосной стены, лавки, косяки, скамейки, божница, а на полу — половичок из золотой соломы; печка выбелена, жерло ее прикрыто пестрядинной занавесочкой… На полке — самоварчик и тоже точно сейчас из лавки: блестит, словно золотой. Сизый глиняный рукомойник на веревочке. Крылечко с перильцами — на лужок. Нет двора, нет забора, загородки… Зачем? Всё — Божие и всё — твое… И небеса, и сосны, и вода в озере, и лужок с цветочками, и грибы, и ягоды, и дикая птица, укрывающаяся в лесных трущобах…
Благодарной примиренностью и безмятежным покоем наполняется душа от уединенной близости к земле и к небу. Чисто так и ясно и в голове, и в сердце, и всё думаешь: зачем люди хоронят себя и свои души в каменных мешках, ограждаются стенами, решетками, запорами, занавешиваются от солнца и друг от друга и всю жизнь боятся жизни и портят ее себе и другим?..
Как удивительно приятно, мелодично позванивают здесь колокольчики; пара лошадок, поматывая мордами, стоит под соснами и оглядывается: что там замешкался ямщик, привезший нас с Калерией?
