Слышу за плечами чье-то дыхание. Оглядываюсь — комдив.

— Ну как место? — озабоченно спрашивает он.

— Счислимое вот здесь, но определиться по радиопеленгам не удается.

— Плохо, штурман, плохо, — мрачнеет комдив. Он измеряет по карте расстояние до берега, молчит. Новиков чрезвычайно осторожен, приучила морская служба. Еще в тридцатых годах он был призван из торгового флота в подводники. С тех пор и плавает. Блестяще знает морское дело, навигацию.

— Сколько времени мы находимся на позиции? — вдруг задает вопрос командир дивизиона.

— Десятые сутки, товарищ капитан первого ранга!

— Та-а-а-к… — тянет Новиков. — Десятые сутки туманного плавания. Хорошо, что до сих пор не сели на мель. Везет нам…

На одиннадцатые сутки решено было идти под перископом к берегу. Плавать в тумане без определенного места больше нельзя. В довершение ко всему морская волна залила перископную антенну, и теперь нам придется всплывать «под рубку», то есть оголять леерную антенну для приема из штаба радиограмм.

Командир, а за ним боевой сигнальщик Кокорин выскочили на мостик. Видимость почти ноль.

— Горизонт чи… — начал было Кокорин, и «проглотил» язык. Гремяко взглянул на оторопевшего сигнальщика, проследил за его взглядом; справа, метрах в десяти-пятнадцати от корпуса нашей подлодки всплывала всем нам знакомая Д-4 капитан-лейтенанта Трофимова. Открылся люк, и показалась голова самого Ивана Яковлевича. Он обвел глазами горизонт, потом уставился на Гремяко и тоже замер от удивления. Какое-то мгновение они безмолвно глядели друг на друга, затем вместо приветствий бросились к люкам и скомандовали погружение.

Все было правильно. Командиры узнали друг друга, но поступили так в силу утвердившейся практики одиночных действий.

Между тем Новикова волновало другое: подлодки одного дивизиона оказались на одной позиции. Случай невероятный. Такого не должно быть. Проверяется прокладка, стучит эхолот. Глубина как на зло сходится с картой, но мне не верится, что после одиннадцати суток плавания в тумане нет ошибки в месте. Да и штурмана Д-4 я знаю как аккуратного человека, не мог он ошибиться. «Наверное, я просчитался», — проносится в сознании.

Новиков интересуется расстоянием до маяка.

— Двадцать кабельтовых!

И когда мои нервы, взвинченные многодневным плаванием, уже начинали сдавать, стоявший у зенитного перископа Ивочкин закричал:

— Маяк!

Вскакиваю в центральный, бросаюсь к зенитному перископу: из разрывов тумана на меня смотрит кирпичный Тарханкутский маяк. Совсем близко. Виден от основания до верхушки.

— Ошибка мизерная, — докладываю командиру лодки и быстро беру пеленги. Но меня уже захлестнуло желание отвернуть от берега. Теперь мы идем на запад. Непроглядная темень будто сковала мир. Маневрируем в надводном положении. Вахта настойчиво рассматривает закрытое плотным туманом море. Но все усилия тщетны. Лишь иногда проступают, зияя чернотой, «окна», и тотчас же их закрывает белая пелена.

В шестом отсеке в эту ночь действует наша необычная баня: после всплытия электрики включают дистиллятор, и моряки — по три-четыре человека — моются горячей водой. Импровизированная баня, которую придумал наш командир Борис Гремяко, дает морякам отдых, улучшает самочувствие, помогает нести боевую службу.

— Внизу! Который час? — обращается вахтенный Кузнецов в центральный пост.

— На мостике! Три часа тридцать минут, — отвечает механик Буковшин.

На мостике и в центральном улыбаются: минутное — а все-таки развлечение, разрядка нервам. Вот почему помощник командира Ивочкин, слушая разговор Кузнецова и Буковшина, не только не сделал им замечания, но и сам улыбнулся. И вдруг…

— Справа сорок катер! — прогремел баритон сигнальщика Сурина.

Ивочкин скомандовал погружение, лодка стремительно уходила на глубину, а выскочивший из тумана «охотник» бросился на нее в атаку.

Лодка продолжала уклонение курсом, ходом и глубиной, но сброшенная катером серия бомб все же накрыла нас. Лодку сначала тряхнуло, потом она клюнула носом, кормой. Металлический удар в корпус, за ним второй, третий… восьмой. Вышли из строя многие электроприборы, механизмы, в отсеках запахло горелым. Все мы и без акустика слышим шум винтов катера, который упорно кружил над нами. Мы отворачивали, меняли курсы, глубины, ход. Пока перекладывали руль вправо, все как будто шло хорошо: убегали от преследования. «Обошлось благополучно», — думал я. Но…

— Катер справа, увеличил ход, приближается! — слышу доклад акустика.

— Лево на борт! Оба самый полный! — скомандовал Гремяко.

Сурин замкнул контакты руля, подлодка повернула влево. Но когда потребовалось отвести руль, он не сдвинулся с места. Сурина прошиб пот.

— Заклинило! — дрожащим голосом докладывал рулевой.

Командир показал глазами на телефон. Сурин схватил трубку и сообщил в шестой отсек, чтобы переключили руль на ручное управление. Все, кто там был, навалились на баранку. Она не вращалась, и мы поняли: руль заклинило взрывом. Значит, бомба взорвалась рядом с корпусом, мы находились на краю гибели!

Лодка продолжала кружиться. Командир попытался удержать ее на курсе ходом, не получилось. Л-6 то шла прямо, то вновь забирала влево.

— Стоп оба! Держаться на глубине пятидесяти метров плавучестью! — скомандовал Гремяко.

Мы принимали воду в уравнительную цистерну, подымали и опускали оба перископа, меняли плавучесть. Погрузиться до грунта нельзя, там возможны мины. Всплывать опасно — там катера.

Полсуток вертелся над нашими головами противник, надеясь все-таки расправиться с советской подлодкой, но мы стойко удерживались между дном и поверхностью моря. Только к вечеру шумы стихли и Л-6 всплыла. В разрывах тумана заметили катер. Это и был наш преследователь. Уверовал в нашу гибель?

— Покойниками нас посчитал… — Гремяко заскрипел зубами.

Надо было поскорее уходить от места погружения, и командир опустил перископ. Работая попеременно моторами, мы начали медленно отдаляться от катера, и вскоре его силуэт растворился в тумане.

Шторм, бушевавший всю неделю, утих. Море стало сине-зеленым, ласковым, как и прежде, катило волны, спокойное и равнодушное.

Гремяко высказывал свое неудовольствие командиру дивизиона Новикову:

— Последняя ночь на этой позиции была пустая, некого топить… Вот и добейся успеха.

Комдив молча курил. Дизели тянули в отсеки запах «Золотого руна» из его трубки.

— Неужели и сегодня никого не встретим? — продолжал Гремяко. Беспокойство его можно было понять. Если в первом походе мы успешно атаковали танкер, то в следующем нас постигла неудача: конвой прошел мимо. И хотя мы точно поставили мины, поход был признан неудовлетворительным. Комбриг Крестовский на разборе крепко отчитывал Гремяко. Потому и волновался сейчас капитан-лейтенант. Только новый боевой успех мог сгладить впечатление от этого последнего «разноса». Но главное — наша помощь нужна была армии, наступавшей на Крым.

Всплыли с наступлением сумерек. Оценив обстановку, предположили возможную дистанцию залпа, установили углы растворения торпед, приготовились к возможной надводной атаке.

Выхожу на мостик. Гремяко, Новиков, его помощник Ивочкин и сигнальщик Сурин всматривались в ночь. На небе ни звездочки.

— Если до двадцати двух ничего не встретим, разрешите возвратиться и походить на позиции, — попросил Гремяко командира дивизиона. — Может, какая-нибудь фашистская посудина подвернется в последний час, не хочется возвращаться с пустыми руками…

— Посмотрим… Пока девятнадцать ноль-ноль, — обнадежил комдив. И как бы в ответ на всеобщее желание экипажа сигнальщик Борис Сурин, этот сверхвидящий человек, обнаружил цель. Его доклад прозвучал словно музыка:

— Силуэт справа!

Но вдруг нас охватило сомнение: не выдает ли Сурин желаемое за действительное?

В самом деле, никто никакого силуэта не видит, и только Борис, показывая рукой в темноту, твердит свое:

— Да вот же он, вот!