Я попросил слова.

— Мое мнение таково: Шумаков в сложной обстановке теряется, а это качество никак не подходит к нашей профессии. Из него, может, получился бы хороший минометчик, связист, но подводник…

К моему удивлению, Атран горячо встал на защиту старшины.

— Уж поверьте мне, Шумаков — отличный мастер, и я вовсе не поддерживаю такой крайней меры, как списание… Я знаю, кому можно доверить дело!

Надо сказать, он редко ошибался в человеке. Сколько мы потом ходили на боевое задание, Шумаков безупречно нес службу. И к Давиду Марковичу старшина относился, как к отцу родному. Комиссар строг, непримирим к нерадивым, но он и понимает человека, у него доброе слово всегда найдется, чтобы успокоить, подбодрить.

Атран и для меня был добрым другом и наставником. Я в том походе крепко захворал — ангина замучила. Но какой там постельный режим в наших условиях! Отдохнув немного, поднимаюсь на палубу. Лодка входит в Южную бухту. Полночь, над городом вспыхивают молнии, слышатся орудийные раскаты. Комиссар подходит незаметно, сжимает меня за плечо:

— У вас температура, штурман! Отправляйтесь-ка в каюту…

Подчиняюсь для отвода глаз, но как только причаливаем, иду вместе со всеми работать за грузчика. Однако одолевает слабость, коленки дрожат. Когда закончили, решаю все-таки согреть горло чаем. Отхлебываю несколько глотков. «Прилечь бы…» — проносится в голове. Но в это время начинает надрываться сирена. Выбегаю наверх. Девятка бомбардировщиков разворачивается на бухту. Ясно, сейчас ударят по лодке. Первая тройка, вытянувшись цепью, пикирует прямо на нас. Плотный огонь зениток сбивает ее с курса. Бомбы рвутся в стороне, мостик и надстройку обдает придонным илом.

Лодка раскачивается и скрипит. Пахнет водорослями, толом, едкий дым разъедает глаза. Чей-то голос, кажется, командира, слабо доносится до меня — приказывает прятаться. Но у меня нет ни капли страха, я в состоянии какого-то нервного возбуждения, видимо, температура у меня все же высокая.

Вторая тройка тоже пикирует на лодку. И снова зенитчики заставляют гитлеровцев преждевременно сбросить груз. Бомбы падают где-то впереди. Меня отбрасывает воздушной волной. Я поднимаюсь, ощупываю себя. Ушиб голову, пилотку унесло за борт.

Третья группа бомбардировщиков сбрасывает бомбы в районе зенитных батарей. Налет закончился. Самолеты скрылись, вслед им еще продолжали палить зенитки.

Звучит команда: отбой! — и начинается погрузка раненых.

В. длинной цепочке санитаров замечаю комиссара Атрана. Со старшиной Шумаковым несут завернутого в бинты человека. Мичман Перов командует размещением раненых.

Снова воет сирена, предупреждая о новом налете. Видно, что военком выбился из сил: волосы его всклокочены, лицо в кровоподтеках. Самолеты бомбили автоколонну, которая увозила боеприпасы, но фугаски рвались вблизи нас. Вокруг падает кирпич, щебенка, сыплется земля. Пыль и дым застилают небо…

Разместили около ста человек. Лодка забита до отказа, в проходах ступить негде. Мы вышли в море, но фашисты не оставляют нас в покое, хотя и достать не могут: мы идем на глубине сорока метров.

Давид Маркович первым делом обходит раненых. Его самого изрядно помяло во время налета, на правом виске синяк, китель в крови, брюки разорваны. Но бодр, энергичен. Не нахвалится старшиной Шумаковым:

— Парень, что надо! Не растерялся! Бомбы свистят, тут поневоле спрячешься, в любую дыру голову сунешь, а он прикрыл собой раненого полковника…

…Снова Л-4 направляется знакомым курсом. Трюмы загружены снарядами, консервами, табаком. Июньское солнце жжет немилосердно, дни стоят долгие, едва скроется солнце — глядишь, с востока пробивается заря.

В течение первой ночи сигнальщики несколько раз сообщали о появлении самолетов противника, но Поляков не давал команды на погружение: лодку надежно укрывал туман.

С рассветом обстановка осложнилась. Парение моря прекратилось, северный ветер унес защитное покрывало. Небо очистилось, вдали блеснули верхушки Ай-Петри.

Командир стоял на вахте. По опыту прошлых походов он знал, что именно в этих местах вероятнее всего ждать врага. Предположение подтвердилось. Мичман Перов вскоре доложил о том, что обнаружен гидросамолет. Лодка ушла на глубину. Сначала вели наблюдение в перископ. Но вскоре и перископ пришлось опустить: акустики докладывали о приближении вражеских катеров.

Пришлось изменить курс. Противник явно учуял нас, нащупывал следы. Шли на юго-восток, все службы были начеку. И все-таки уклониться не удалось. То в одном, то в другом месте начали ухать взрывы. Один раздался совсем близко. Отказали некоторые приборы, выбило предохранители и погас свет, К счастью, это были несерьезные повреждения, лампочки вскоре вспыхнули, и лица засветились улыбками.

Поляков нервничал. Мы слишком отклонились от курса, враг не отстает, не оставляет преследования, а надо вовремя прибыть в Севастополь, там ждут боеприпасов.

— Будем прорывать блокаду, — решительно сказал командир. — Противник стремится запереть ворота в бухту, не пропустить подводные лодки с грузом для севастопольцев. Но мы должны любой ценой пройти!

Последние мили нам даются с огромным трудом. Лодка долго петляла, прежде чем ей удалось проникнуть сквозь вражеский заслон. Не хватало воздуха, дышать становилось всё труднее. Губы пересохли, в ушах стоит несмолкающий звон. На что уж инженер Прозуменщиков крепкий как дуб, но и он еле передвигает ноги. А я гляжу на него. словно во сне. Перед глазами плывут желто-оранжевые круги, руки свисают плетьми. Кто-то начал заговариваться, плести всякий вздор. Последние минуты перед всплытием тянутся невыносимо долго. Терпению, кажется, наступает предел. Будто из глубокого подземелья, слышу голос Евгения Петровича:

— Всплываем!..

Ноги отказываются повиноваться, набрякли, отяжелели. Но я буквально ползу наверх. Спасительный, пьянящий морской воздух! Гудят вентиляторы, в отсеки врывается жизнь, люди зашевелились. В боевой рубке собрались курильщики. Оттуда уже доносится смех. Легкие всплески волн говорят о том, что мы уже где-то вблизи бухты, может быть, даже она рядом, Протяни руку — и достанешь до пирса.

И вдруг снова тревога. Появились катера, надо прятаться под воду. На этот раз, однако, обошлось без бомбежки. Лодка входит по фарватеру в минное поле, и катера отступают. В лунном свете показался мыс Фиолент, за ним — погасший Херсонесский маяк. До бухты остаются считанные мили.

— Пробились штыками… — шутит Давид Маркович, Я невольно изумляюсь, глядя на него. Костюм отутюжен, пуговицы сияют, белый подворотничок оттеняет смуглое лицо. — Обвели мы фрица вокруг пальца, — широко улыбается он. — А потому что Черное море — наше море, оно нас бережет…

В Новороссийске плавился на тротуарах асфальт и ноги увязали в черном месиве. Ни ветерка, ни тучки, которая прикрыла бы раскаленное светило. Люди ищут спасительную тень за стенами домов, под ветвями жиденьких акаций, под навесами пустующих киосков, где некогда бойко торговали прохладительными напитками. Сухой раскаленный воздух словно бы трещит на зубах, пронизывает насквозь одежду, слепит глаза.

С чемоданом в руках поднимаюсь на палубу. Там, внизу, тридцать восемь, здесь, наверное, все пятьдесят по Цельсию. Закончена погрузка. Через час Л-4 отправляется в очередной рейс в Севастополь.

Штурман Быков беззаботно прохаживается по палубе.

Он вахтенный командир и очень сожалеет, что не может искупаться перед отплытием. Командир подлодки многим разрешил такое удовольствие.

— Ну и жара, спасенья нет, — говорит Быков, обмахиваясь пилоткой. — И в прошлом году пекло, но сейчас буквально выжигает… Скорее бы в море, там легче…

На меня он глядит не то с завистью, не то с сожалением. Я покидаю Л-4, переводят на другую.

— Валяйте и вы туда, — кивает Быков в сторону песчаной косы, — Вам-то все равно спешить теперь некуда…

Обида волной захлестывает сердце. «Валяйте»… Вот тебе пожалуйста, как пренебрежительно. Еще бы, я теперь «не их»… А ведь вместе топили врага, вместе задыхались без воздуха. Теперь надо бросать экипаж, друзей, командира, комиссара, с которыми делил и радость и горе! Вот она, судьба военного моряка!