Григорий вышел вперёд.

— Будем отсюда заезжать, — сказал он Гаранину и указал рукою на столб у ближнего к дороге конца поля.

На другом конце виднелся точно такой же столб; издали он казался совсем маленьким. Мужики, пришедшие за трактором, остановились у края поля и смотрели молча, как Гаранин заезжает на бывшую пашню Платона Волкова, которая шла прямо от первого столба. С телеги сняли прицепной плуг, привезённый в ночь из Кочкина. Ларион вытащил из сумки фитильные бомбы и побежал к дальнему столбу. Савватей Сапожков прошёл по полю и остановился, оглядывая его из конца в конец. Края пашен ясно обозначались редкой травой, хорошо видными бороздами и старыми, высокими межами.

Гаранин вывел машину на поле и, поставив её поперёк меж, невольно опасливо покосился на них. "Чёрт, возьмёт ли машина?" Уж очень они были высоки, крепко задернованы травами, казались незыблемыми символами кулацкой власти над землёй, опутывая её словно цепями.

Любит Григорий рискованные положения! Ну, была не была, придётся рисковать…

И Гаранин двинул трактор на штурм вековых меж.

Машину опередили ликующие мальчишки. Позади двинулась вся толпа. Трактор ткнулся в первую межу, перелез её без особого труда, но когда лемехи плуга вонзились в корневища, пришлось дать газу. Машина преодолела препятствие рывком. Сзади что-то крякнуло. "Уж не поломка ли?" — пробежал холодок по спине рабочего. Нет, это хрястнули корни, и огромная дернина перевернулась, образовав глубокую борозду.

"Здорово!" И в тот же миг невдалеке раздались два взрыва, резких, коротких. Под одним и под другим столбом, что стояли на краях заповедного поля, как молчаливые стражи кулацкой собственности на землю, показались два белых облачка. Столбы вначале подпрыгнули, а потом рухнули вниз. Облачка дыма растаяли и обнажили пустое место. Словно столбов и не было!

— Ур-ра! — закричали ребятишки, под дирижёрство комсомольцев.

— Ур-ра! — кричал вместе с ними Григорий радостно, как мальчишка.

И радость эта захватила толпу. Люди оживлённо зашумели. "Машина понравилась", — решил Гаранин, украдкой отирая пот.

Один только Никодим Алексеев стоял в стороне, тёмен лицом. Первая межа была его. Дальше шли межи его братьев… А там уж кармановские, волковские… Всем конец!

Трактор продолжал свой путь.

Мишка Парфёнов, сбегав вместе с другими парнями смотреть, как повалились от взрыва каменные столбы, подскочил к трактору, когда он уже начал пахать. Глаза у парня блестели. Озорная удаль вдруг закипела в Терехином сыне. Он сбоку ухватился обеими руками за колесо машины, попытался упереться ногами в землю, но сразу же и отлетел. Среди мужиков, шедших за трактором, грохнул хохот.

— Что, Мишка, не берёт? — кричали ему.

— Гляди, пуп надорвёшь!

— Машину остановить хотел! Ну Мишка!

Хохотали Ларион, Николай Парфёнов, Перфил Шестаков. Засмеялся и подошедший Григорий. Только Никодим Алексеев, стоя в стороне, всё так же мрачно смотрел на толпу мужиков.

А Мишка Парфёнов, смеясь вместе со всеми, думал: "Куда до неё коням! Эта машина любых томских пересилит!"

Мужики гурьбой шли за плугом. Сквозь шум мотора слышались их голоса:

— Глубоко всё же берёт!

— Эх, вот сила! Вот оно где, тягло — по сибирским землям как раз!

— Неужто нам не только на показ такой дадут?

— Дадут. И очень свободно. Потому — артель!

Бывшие бедняки возвращались с поля важно, с каким-то особенным достоинством, как владельцы самого мощного тягла, какое только заводила Крутиха во все прошедшие времена.

С борозды, проведённой трактором на пашнях за столбами, и началась в Крутихе эта весна. Через неделю уже все сеяли; даже Никула Третьяков вместе с другими колхозниками принимал участие в общей работе.

Трактор давно увели обратно в Кочкино. Слышно было, что шёл он теперь по другим деревням района, прокладывая первые борозды, всюду вызывая то надежду, то скрытую, затаённую злобу. В Крутихе Никодим Алексеев не мог забыть, как тракторный плуг бороздил землю за столбами.

— Истинно чёртова машина! — говорил Никодим Никуле Третьякову. — Взять бы да садануть по ней как следует какой-нибудь железиной, чтобы не ползала.

Никула жалко улыбался. Он и боялся Никодима и ненавидел. Несколько лет тому назад Никула Третьяков батрачил у Алексеевых. Тогда ещё богатые братья Алексеевы жили нераздельно. Впоследствии от них выделился Никодим. Осенью трёх братьев Алексеевых раскулачили, а Никодим остался. "Как его-то оставили?" — думал Никула. Ему не хотелось, чтобы в Крутихе был теперь хотя бы один человек, который знает про его тайные дела. А Никодим знает…

Никула отлично помнил время, когда у Селивёрста Карманова собирались богатые мужики. Третьякова туда иногда знали. Конечно, ему не по пути было ни с Кармановыми, ни с Алексеевыми. И если всё же он шёл к ним, то лишь потому, что привык всю жизнь ждать подачек и жить на подачки. От этого в характере Никулы очень резко проявлялись черты угодливости, услужливости…

Очень возможно, что когда Никула рос вместе с другими деревенскими ребятишками, у него была и смелость, и самостоятельность — он мог драться с ровесниками, разбивать чужие носы и свой не очень беречь. А может, у него от рождения подлый характер — кто станет это разбирать. Человека ведь судят по делам. А дела у Никулы такие, что лучше ему о них не думать… Ведь Платона-то раскулачили, выселили, а спрятанный им хлеб так и не нашли, он в яме! Никула, даже закрыв глаза, видел эти туго набитые зерном пятипудовые мешки с буквами "П. В." Ведь только Никула, один во всей Крутихе, знал, где был спрятан у Платона хлеб. Волков больше в деревню не вернётся, Никула это чувствовал, значит хлебом можно спокойно завладеть. Но как? Усадьба Волкова с улицы обнесена высоким забором, только сквозь щели можно что-нибудь увидеть во дворе. Зато огород с картофельной ямой — на задах усадьбы и открыт со всех сторон. Никуле хотелось перетаскать все мешки к себе в избу, в своё подполье, но он трусил, что его за этим застанут. Проще всего было бы пойти и заявить, что вот он, Никула Третьяков, знает и может показать, где лежит спрятанный Платоном хлеб. Но Никула не умел бескорыстно отказываться от чего бы то ни было. Он только тревожился — не сгнил ли хлеб в яме, не попортила ли его плесень, сырость? "Если я, — думал Никула, — перетаскаю к себе весь этот хлеб, на черта мне тогда и сеять? Буду сидеть дома на печи да в потолок плевать". Никула был так обеспокоен сохранностью чужого, не принадлежащего ему хлеба, что однажды, не вытерпев и выбрав ночь потемнее, пробрался на огород Платона Волкова. Ещё днём сквозь щели в заборе он заметил место, где должна находиться яма. Никула, согнувшись, перебежал от забора к едва заметному холмику посреди огорода. Кажется, его никто не заметил. На усадьбе Волкова, превращённой в колхозный двор, с конюшней и двумя амбарами, было тихо. Никула присел на корточки и принялся отгребать землю. Он отгребал её до тех пор, пока пальцы не нащупали сырые и холодные доски. Никула поднял одну доску, образовалась щель. Из ямы потянуло сыростью, прелью. "Ох, сгнил хлеб-то!" Эта мысль его настолько расстроила, что Никула сделал резкое движение и, испуганно охнув, полетел вниз. Хорошо, что он упал на мягкие мешки. Кажется, поцарапал неё. Никула стал ощупывать себя. И сразу же услышал громкий собачий лай — как показалось, над самой его головой. Никула весь сжался от страха. Сидел не шелохнувшись, пережидал. Лай не повторился. Никула живо развязал один мешок, набрал в карманы зерна и стал выбираться из ямы. Как ни осторожно Никула выбирался, а потом и закладывал яму досками, засыпая их снова землёй, шум он всё же поднял, и его услыхали.

У амбаров во дворе дома Волковых ходил с ружьём караульщик. Это был Филат Макаров — бывший кармановский батрак. Он услыхал на огороде какой-то странный шум, стал оглядываться, но в темноте ничего не мог заметить. Тогда Филат, по привычке жителей степных мест, пригнулся к земле и посмотрел снизу. Он ясно различил на фоне более светлого неба крадущуюся к забору человеческую фигуру.