Ефим поверил в колхоз, поверил в то, что с колхозом кончатся все его неудачи, которые преследовали его, когда он был единоличником. А поверив, он готов был в силу своего упорного и твёрдого характера идти по избранному пути до конца. Сейчас он стоит и охраняет трактор, а ночь идёт чуткая, настороженная. Ефим круто повернулся, услыхав за своей спиной шорох, а затем и поспешные шаги. Прошёл человек. Ефим вгляделся и узнал его: это был Никула Третьяков. По-видимому, он возвращался от Никодима. Никула прошёл так близко, что чуть не задел Ефима. "Чего его носит тут?" — подумал Полозков. Как и Иннокентии Плужников, Ефим относился к Никуле с недоверием. Но, кажется, Никула был последним прохожим по крутихинской улице в эту ночь. Деревня спала, лишь в пяти-шести избах был виден свет. Лампа горела в избе Лариона. На кровати спали жена и дети. А сам он сидел с блокнотиком в руках за столом, иногда писал в нём карандашом, всё что-то прикидывал, рассчитывал.
Был виден огонь и в окнах старой избёнки Савватея Сапожкова. У Савватея сидел Григорий. Он зашёл к нему посоветоваться насчёт завтрашней пахоты и предложил Савватею сменить у трактора Ефима Полозкова. Григорий затем отправился к Тимофею Селезнёву. А Савватей близко к полночи надел полушубок, подпоясался и пошёл на смену Ефиму.
Но была и ещё одна изба в Крутихе, где долго горел огонь, — это у Кузьмы Пряхина. Сам Кузьма спал, зато жена его сидела на лавке и смотрела на мокрые, заляпанные грязью сапоги. Щегольского вида у сапог уже не было, они так расхлёстаны, что сомнительно, можно ли их ещё раз надеть. Женщина покачала головой и принялась очищать их от грязи, потом она взялась за брюки и гимнастёрку мужа, также испачканные в грязи.
С вечера, когда Кузьма явился домой, она даже не узнала его. Чтобы он был так лихо бесшабашен — этого с Кузьмой ещё никогда не бывало.
— Что, на тебе этот трактор ездил, что ль? — насмешливо спросила она.
А он, не отвечая ей, сразу полез в шкафчик, достал водку и залпом опрокинул стакан. Потом за ужином долго рассказывал о тракторе всякие небылицы. И пятнадцать-то в нём лошадей сидит. И дом-то он раздавит. И все крутихинские телеги один утащит, только запряги! "Чего это с ним сделалось? Прежде за верёвочку готов был драться, а теперь вон какие сапоги не пожалел". Она старательно всё вычистила и поставила сапоги к печке, чтобы высохли.
Утром он поднялся чуть свет, и всё бывшее с ним вчера сразу пришло ему в голову. Кузьма взглянул на сапоги. "Эх, вот устряпал-то я их!" Поставленные у печки просушиться, они совсем разъехались: подошва отстала, носок задрался. Кузьма почесал в затылке, виновато посмотрел на жену. Он ожидал, что жена будет ругаться, но она, к его удивлению, даже и слова не сказала. Наоборот, как показалось Кузьме, улыбнулась тихо, как бы прощая его этим, точно напроказившего мальчишку. Это придало Кузьме бодрости. "Чёрт с ними и с сапогами! Что им — ещё сто лет носиться?" Пряхин схватил сапоги, повертел их, помял. Действительно, носить их уж больше нельзя. "А голенища ещё добрые, пригодятся", — привычно подумал он и не положил уже больше сапоги бережно в сундук, а забросил их под кровать.
Позавтракав, он поспешил на улицу.
На бугре уже толпились мужики. Брезент сняли, и теперь, при дневном свете было видно, что трактор не очень велик. Но и он казался мужикам чудом: без лошадей ездил!
Со всех сторон сходились к школе мужчины и женщины. А ребятишки вертелись возле трактора с самого раннего утра.
За воротами своей избы стояла Агафья, жена Терехи Парфёнова. Она слыхала, когда Мишка вернулся домой. "С Глашкой был", — вздыхала Агафья, вертясь на кровати. Потом она сказала себе: "Ладно, вчера был праздник, парень загулялся". Но опять подумала: "Гулять-то гулять, да не до утра же. Дома работы по горло. Скоро пора пахать, сеять. Земля уж совсем оттаяла. А Мишка словно и не думает об этом. Надо всё поправить, починить, а то на пашне некогда будет латать, когда всё станет рваться, ломаться да не слаживаться".
— Надо бы лемех-то наварить, — сказала она ему утром.
— Я, мама, ходил в кузню. Завтра снесу.
— Завтра, завтра! — сказала Агафья со злом. — А чего сбрую не починяешь?
Мишка промолчал. Может быть, он не желал перечить матери? Сейчас Агафья смотрела, как сын быстро вышел из ворот; он торопился к трактору. В повойнике, скрывавшем редкие седые волосы, в пёстрой ситцевой кофте и широкой чёрной юбке, Агафья сердито поджала губы, услыхав какой-то непонятный треск и гул. Мишка прибавил шагу, потом побежал.
По крутихинской улице шёл трактор. За рулём, как и вчера, сидел Гаранин. Из дворов и изб выходили люди. Агафья огляделась. "Батюшки! Экое чудище!" Она перекрестилась и ушла обратно в избу. Зато с любопытством смотрела на трактор вышедшая за ворота Аннушка. Вот она позвала вертевшегося среди ребятишек Ваську, он подбежал к ней.
За машиной шли Ларион, Иннокентий Плужников, Ефим Полозков. Ефим поздоровался с Аннушкой. Она увидела Григория. Толпа всё росла. На телеге везли плуг, какие-то плахи… Выйдя из деревни, вся колонна двинулась по дороге в поле.
— Куда ж поехали?
— За столбы! Пахать!
— Пахать! Трактором? Да ему тяжело своё-то железо тащить, неужто плуг потянет?
Люди, шедшие за трактором, шумели, громко разговаривали. В конце концов, не жалко потратить и день, чтобы посмотреть, как трактор будет пахать. Рядом с Мишкой шёл Николай Парфёнов.
Мишка со вчерашнего вечера, когда впервые увидел трактор, испытывал впечатления необыкновенные. Ночью, провожая Глашу домой, он хотел подойти к машине, ещё раз взглянуть на неё, но увидел караульщика и пошёл домой. А утром поспешил на бугор, к школе. Мать говорила, что надо лемех наваривать, сбрую чинить. Правда, всё это надо делать, по до лемеха ли тут, когда такое творится! Может, расспросить Николая Парфёнова?.
— Отец-то пишет? — спросил Николай, когда Мишка к нему пристроился.
— Слух есть — жив, в лесу ворочает.
— На колхоз обиделся — вот дерева и валит, как медведь! Вот бы посмотрел, чего теперь у нас в Крутихе, — говорил Николай так насмешливо, что Мишка несколько оробел.
Впереди толпы, всё так же ровно урча, двигался трактор. Полевая дорога, скрытая прошлогодней травой, была ровна, суха, и Гаранин — в кепке, в старом пиджаке — вёл машину спокойно. Рокот мотора разносился над крутихинскими полями. Потом-то этот рокот станет привычным, а сейчас степь, примолкнув, слушала его впервые. Ястреб, поднявшийся ввысь, удивлённо взмахнул крыльями. Торопливо, напуганная непонятным гулом, пробежала полевая мышь…
Вдруг трактор остановился. Гаранин слез с железного сиденья и стал осматривать машину. Подошёл Ларион. Вдвоём они склонились над радиатором. Толпа сбилась плотнее. Начавшийся ветер доносил обрывки разговора:
— Вот тебе и машина!
— Не то что, скажем, конь. Тому дал кнута — и вывезет!
— А и правда: на коне надёжнее!
— Погоди! Вот посмотрим, как он потянет плуг-то!
Трактор снова двинулся. Гаранин недовольно посматривал по сторонам. Он предлагал Григорию не забираться так далеко с трактором, попробовать пахоту на ближних пашнях, однако Сапожков настоял на своём. Ему обязательно хотелось, чтобы именно трактор поломал кулацкие межи на этих лучших полях. Когда вдали обозначился тёмный край Скворцовского заказника, Гаранин оглянулся. Он думал, что народ по дороге разбредётся, не все придут на место, и ошибся: толпа как будто даже увеличилась. Какая-то телега шла сзади. На коне верхом ехал Тимофей Селезнёв.
Миновали болотце, отогревшееся под солнцем. Трактор в первый раз забуксовал. Нашлось много охотников подкладывать плахи, снятые с телеги. Как и вчера, больше всех суетился Кузьма Пряхин. После этого было уже совсем недалеко и до пашен. Гаранин прямо повернул к ним.
Это были те самые пашни, где в прошлом году Ефим Полозков и Савватей Сапожков пахали на артельных лошадях землю братьев Кармановых. Теперь почти вся земля за столбами стала колхозной. В неё вошли наделы Волкова Платона, братьев Алексеевых и других богатеев.