Итак, двигатели запущены. Поднимаю правую руку, Все, кто стоял на земле, берут под козырек. Прощальных помахиваний у нас в полку не делали; это запрещалось неписаным законом.

Отпускаю тормоза. Машина сначала медленно, затем все быстрее и быстрее несется по аэродрому. Начинаю исподволь подбирать штурвал, и тяжелый самолет отрывается от земли. Стрелка высотомера [4] медленно, но уверенно ползет вверх. Вариометр[5] показывает набор высоты меньше одного метра в секунду. Это значит, что вес бомбардировщика в начале полета максимально допустимый, хотя двигатели работали на повышенном режиме, а вертикальная скорость ничтожна.

Экипаж молчит. Все ждут, пока первым заговорит летчик, а он заговорит тогда, когда самолет отойдет от земли на безопасную высоту.

— Порядок, — наконец говорю якобы сам себе, а в] действительности обращаюсь к членам экипажа.

Порядок. Это свидетельствует о том, что высота уже достаточная.

— Курс двести девяносто, — говорит штурман Куликов.

— Связь с землей установлена, — докладывает радист Панфилов.

— В задней полусфере все в порядке, — слышится голос стрелка Васильева.

Через час подходим к линии фронта. Внизу пожары, взрывы, вспышки огненно-красных пулеметных трасс и летящих снарядов, вздымаются столбы дыма — привычная для нас картина. Огненная полоса, суживаясь, постепенно скрывается из виду. За нами, на востоке, небо уже темное, а впереди, на западе, белеет светлая полоса, горизонта. Справа видны громадные грозовые облака. И нам надо туда лететь. Скоро штурман даст новый курс.

— Правее на двадцать градусов, командир, — слышу в эту минуту голос Куликова.

Делаю так, как говорит Сергей. Самолет идет точно на облака. Все молчат.

— В наушниках сильный треск, — нарушает тишину Саша Панфилов. — Где-то поблизости гроза.

— Доложи на землю, что прошли линию фронта, — отвечаю, — и становись на верхнюю огневую установку, а ты, Васильев, — на нижнюю. Смотрите внимательно — могут быть истребители.

Подходим к облакам. Они сверкают, но пока не очень сильно. Полная темнота еще не наступила. Прикидываю, как быть. Пройти над облаками невозможно: они высокие, пожалуй, более десяти тысяч метров, а наш «под завязку» нагруженный бомбардировщик в начале полета больше пяти тысяч не наберет; обходить облака стороной — не хватит горючего на обратный путь.

Решаю идти прямо, через облака. Выбираю, где светлее, где меньше сверкает. Начинается болтанка, но терпимая. Мы думали, что она будет сильнее. Так длится более часа. То справа, то слева, то внизу, под нами, сверкают молнии. Высота полета пять тысяч метров. Дышим через кислородные маски. За бортом то дождь, то снег; временами что-то так шуршит по самолету, что создается впечатление, будто мы не летим, а плывем в какой-то черной жидкой массе.

— Командир, — говорит радист Панфилов, — а некоторые экипажи возвращаются.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу, как они докладывают о проходе через линию фронта обратно.

— А земля что?

— Отвечает: «Вас поняли»…

Все ясно: с земли не могут приказать продолжать полет в таких метеоусловиях. Значит, нужно действовать по своему усмотрению.

— Как поступим, товарищи? — обращаюсь к членам экипажа.

— Лететь вперед, — отвечает Куликов. — Думаю, что мы скоро преодолеем грозовую стену.

— Да, вперед, командир, — поддерживают штурмана стрелок и радист. — Мы пролетели слишком много в этом мешке, чтобы возвращаться.

Я не обвинял вернувшиеся экипажи. Может быть, они поступили разумнее нас. И тут же вспомнилось, как полгода тому тоже не долетел до цели из-за плохой погоды, повернул назад. Если бы тогда я выдержал еще минут 10–15 полета, вышел бы из опасной зоны. Но я не выдержал и вернулся. Меня никто не упрекал, наоборот, командир полка даже похвалил за осторожность, правильно, мол, поступил, но лично мне почему-то стало стыдно: как это так — другие смогли, а я нет?

Вскоре замечаем: гроза остается за нашей спиной. Вокруг темно. Самолет постепенно теряет высоту. Слышится какой-то стук по фюзеляжу, догадываюсь: начинается обледенение самолета. Это нежелательно, нужно менять высоту полета, чтобы выбрать такой слой облаков, где температура и влажность воздуха не способствуют образованию льда. Казалось бы, чего проще — подняться еще метров на тысячу, но полетный вес бомбардировщика и наросший лед не позволяют этого сделать. Надо снижаться. Как жалко терять с таким трудом набранную высоту! Но иного выхода нет. И стрелка альтиметра ползет вниз. 4000 метров, 3000… За бортом сильный дождь. Мы его не видим, но чувствуем: в самолетах того времени кабины были не герметичны, и вода просачивалась вовнутрь.

— До цели 30 минут полета, — сообщает Куликов.

Подходим к морю. Оно смутно виднеется через образовавшиеся в облаках окна.

— Давай, Саша, снижайся еще, — просит штурман, — Надо искать цель.

Еще теряем высоту.

— Вижу береговую черту. Сделай разворот влево, пожалуйста.

Выполняю просьбу штурмана. Затем еще целая серия разворотов. И вот под нами город.

— Внимание, — голос Куликова торжественный, — бросаю бомбы!

Фашисты начинают обстрел, но уже поздно — мы скрываемся в облаках и берем курс на восток.

Настроение чудесное.

Облегченный самолет легко идет вверх. Высота 7000 метров. Попутный ветер увеличивает скорость. Если до цели мы добирались более пяти часов, то домой долетели через четыре.

А на аэродроме все с нетерпением ждали нашего возвращения.

Через двое суток мы снова в полете. Курс тот же — Кенигсберг. Теперь нас летит много — несколько полков, чтобы нанести по военно-промышленным объектам противника массированный удар.

У нас на борту, в кабине штурмана, кроме штатного экипажа, — военный корреспондент майор Виктор Гольцев. Он и раньше летал с нами на боевые задания, а сейчас ему захотелось посмотреть, как мы бомбим врага в его глубоком тылу.

Мы летим не первыми. Раньше нас ушли другие эскадрильи. До цели еще более ста километров, а мы уже видим зарево пожаров. Подходим ближе, кругом разрывы: на земле взрываются советские бомбы, вверху — вспышки от разрывов немецких зенитных снарядов.

А когда мы зашли на цель и попали под зенитный обстрел, я услышал в наушниках, как Виктор Гольцев с юморком сказал Куликову:

— Сергей Иванович, так нас могут и убить.

— Вполне вероятно, — спокойно отвечает штурман. — Еще как могут.

Бросаю самолет в гущу снарядных взрывов, зная, что второго залпа по этому месту не будет. Таким образом я уже не раз спасал самолет и экипаж от верной гибели. Некоторые даже говорили: «молодчинский маневр». Не знаю, мой это маневр или кто-нибудь и раньше так поступал (вероятнее всего да), но я всегда говорил товарищам: «Ныряй в самый султан разрыва — и ты спален».

Отбомбившись, уходим от цели.

— Подождите, — вдруг слышу взволнованный голос корреспондента, — я хочу сбросить свой товар.

Оказывается, увлекшись наблюдением за бомбардировкой, он забыл о листовках, которые захватил с собой, чтобы сбросить их над Кенигсбергом.

— Вы с Куликовым проверьте, может быть, и бомбы забыли сбросить, — смеюсь в ответ.

Нам стоило большого труда уговорить Гольцева выбросить листовки здесь, так, мол, будет даже лучше: их ветер доставит по назначению, а если сбросить над городом — не исключена возможность, что они упадут в море.

— А там, кроме рыб, читать некому, — шутит Куликов.

Этот аргумент убедил Гольцева, и он согласился.

Мы довольны: все экипажи нашего полка вернулись на свою базу.

Вторжение во вражеское небо началось. За Кенигсбергом мощным ударам нашей авиации подверглись другие города фашистской Германии. Радиодиктор Юрий Левитан торжественно сообщал всему миру: «В ночь на

19 августа 1942 года большая группа наших советских самолетов бомбардировала военно-промышленные объекты Данцига и Тильзита. В результате бомбардировки в городе Данциге возникло большое количество очагов пожара, из них семь — крупных размеров, наблюдавшихся экипажами при уходе самолетов от цели до пределов, видимости. Отмечено 16 взрывов, в том числе пять огромной силы с выбрасыванием яркого пламени и клубов черного дыма. В районе складов портового управления и Данцигской верфи возникло девять очагов пожара.