— Хорошая вещь, душевная, — сказал Дакаленко, когда песня смолкла. — За сердце берет! — И, немного помолчав, добавил, ни к кому не обращаясь: — И Гитлер думает, что все это мы отдадим ему — и леса, и поля, и реки, и те величественные дороги, по которым проходит законный хозяин земли русской — советский человек! — Голос его становился все громче и звонче, и через минуту в нем уже чувствовался металл: — Нет, мы будем драться за свое счастье упорно, ожесточенно, до послед-1 ней капли крови!

Мы были уверены, что победим. В одном из своих писем жене я так писал: «То доверие, которое оказала нам Родина, мы оправдываем. Ты даже представить себе не можешь, какие хорошие люди в нашем полку, это истинные патриоты; они бьются, как львы, а в сердце каждого одно: разбить фашистов, изгнать их из нашей земли! и уничтожить беспощадно…».

20 февраля 1942 года. Ночь. Мы возвращаемся с очередного полета. Задание выполнили без особого труда и риска: вражеских истребителей в воздухе не было, а зенитчиков мы уже научились обманывать, да и стреляли они почему-то слабо, неинтенсивно. Мы без повреждений отошли от цели и взяли курс на свой аэродром.

Экипаж молчал, убаюканный монотонным гулом мо-j торов. Я пилотировал самолет, а мысли мои были далеко от войны. Думалось о доме. Хотелось увидеть жену, отца, мать. Что-то долго от них нет писем. Здоровы ли они? Все ли у них в порядке?

— Штурман, сколько времени мы в полете? — спрашиваю, чтобы не уснуть. Вокруг гробовая тишина, располагающая ко сну. Автопилота на самолете нет. По своей конструкции «ИЛ-4» не устойчив, каждую секунду «норовит» завалиться в крен, уйти с курса, задрать или опустить нос. Нужно беспрерывно крутить штурвал, чтобы самолет летел в заданном режиме. Но гул моторов, однообразные движения штурвалом то вправо, то влево, на себя, от себя убаюкивают.

Наш полет длится пятый час. Устали. Каждую секунду подстерегает нас опасность быть сбитыми, ведь мы пролетаем территорию, временно оккупированную врагом.

— Командир, скоро праздник, — слышится голос Васильева, — через двое суток — день Красной Армии. Если не будет боевого вылета, состоится полковой вечер.

— Истребитель! — раздается вдруг в наушниках шлемофона голос Панфилова, и в тот же миг самолет в нескольких местах прошили пули крупнокалиберного пулемета, к счастью, не задев никого из нас. Однако я почувствовал: машина словно споткнулась в воздухе о какую-то невидимую преграду. «Что-то повреждено, — мелькнуло в голове. — Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки! Пробиты бензобаки!»

Фашистский истребитель где-то рядом. Я энергично закладываю крен градусов на 60. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель остается справа от нас. Мне хорошо виден он через смотровые стекла кабины летчика.

— Ждите повторной атаки! — обращаюсь к экипажу. — Следите внимательно.

— Фашист, вероятно, потерял нас из виду, — говорит Васильев. — Он меняет курс — значит, ищет.

Истребитель постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Мы идем с ним параллельным курсом. Теперь, если бы фашист увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого ему надо отстать или начать новую атаку, а это ночью опасно — можно потерять цель.

— Внимание, делаю маневр, — говорю Панфилову, — «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!

Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже делает разворот, чтобы выбрать удобную позицию, но поздно: Саша Панфилов точно рассчитал прицельные данные и всаживает в «живот» вражеского самолета смертельную очередь свинца и стали. Истребитель загорается и факелом падает вниз.

— Ур-ра! — кричит Панфилов, торжествуя победу.

— Отставить! — строго обрываю его. — Рано ликуешь. На самолете разбиты баки, вытекает бензин. Мы можем вспыхнуть в любую секунду! — И через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем: — Будьте готовы прыгать!

— Под нами территория, занятая врагом, — говорит Куликов. — Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.

— Если не загоримся, буду тянуть, — отвечаю. — Но шансов мало.

Мы сидим, как на пороховой бочке…

Наконец под нами замелькали тысячи огневых вспышек: внизу шел ночной бой. В небо взлетали ракеты. Зенитные пулеметы противника вели огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» («У-2»), помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.

Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: уменьшилась вероятность воспламенения вытекающего в пробоины бензина. Но в пустых баках образуется бензиновый пар. Это еще опаснее— малейшая искра и произойдет взрыв.

Перевожу двигатель на питание бензином из запасных баков. Но его хватает не больше как на 15–17 минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? Согласно инструкции при такой ситуации экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди, в самом носу самолета.

— Сергей Иванович, — обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. — Тебе все-таки придется прыгать.

— Разреши остаться, командир, — отвечает он. — Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.

— А вы? — спрашиваю Васильева и Панфилова.

— Мы тоже хотим остаться, — слышатся голоса стрелка и радиста. — Разрешите?

— Ну что же, будем рисковать вместе.

— Решено!

— Ориентируюсь вон на ту площадку, что слева впереди, — говорю Куликову. — Следи, штурман, будем работать в четыре глаза.

Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая полянка. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина — самолет легок и поэтому более летучий, да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки — своеобразные воздушные тормоза. Это делает глиссаду планирования более крутой, снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или поломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар и даже взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается опушка, а самолет не садится. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но… совершенно нет бензина.

Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове проносится целый калейдоскоп мыслей. Если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, но тут — не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит лишь допустить малейшую ошибку, неточность — и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя Удариться о землю и взорваться.

Делаю, как решил. Другого выхода нет. Самолет пошел на резкое снижение. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок.

Приземлились! И довольно удачно!

— Как мы сели?! — искренне удивились ребята, когда мы вышли из машины.

— Ведь такой поляны маловато даже при посадке днем!

Я рассказал им о закрылках.

— А тебе когда-нибудь приходилось приземляться подобным образом?

— Конечно, нет, это впервые…

— Саша, ты гений! — воскликнул Сергей и с комическим восхищением развел руками.

— Нет, братцы, — перебил я его серьезным тоном, — если бы во время полета мы внимательно следили за небом, ничего подобного не случилось бы. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, «ловылы гав», что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны всегда быть готовы ко всякой неожиданности. Вот так, дорогие мои друзья.