— Папа? Что ж, он парень ничего...

— Могли бы вы представить себе, что он и есть тот самый субботний взрывальщик?

— А что, он вполне мог бы заняться таким делом, если бы захотел. Так мне кажется. Только он ведь старый и такой, как бы это сказать, ну, уравновешенный, что ли.

— Но вы не исключаете такую возможность?

— Нет, не думаю все-таки. Мне кажется, он бы на это не пошел. Маловероятно. Это все равно, если бы какая-нибудь старая дама взяла вдруг да и вырядилась как девочка и пошла бы на танцы, на молодежную вечеринку...

— Говорил он что-нибудь о динамите?

— Сейчас нет. А вот года два назад он читал одну книжку о динамите.

— Какую книжку? Почему?

— Для работы для своей. Ему нужно было выяснить кое-что в связи с пенсионным делом одного парня, парень пострадал при взрыве динамита. Вот папа и хотел уточнить, для себя. Папа всегда был очень аккуратным и добросовестным в работе...

— Но так или иначе, а он читал книгу о динамите?

— Да.

— Ты хочешь еще что-нибудь сказать о своем отце? То, что может иметь отношение к взрывам?

— Нет.

— А какие у него взгляды в политике и вообще?

— Этого я не знаю.

— Ты такими вещами не интересуешься?

— Нет. Я буду инженером.

Третья группа полицейских взяла у директора бюро связку ключей и отправилась в управление социального обеспечения, чтобы осмотреть сейф в его рабочем кабинете.

На двух верхних полках хранились разные деловые бумаги, явно не имевшие отношения к взрывам. На третьей полке стоял продолговатый ящичек из полированного красного дерева. Картонная этикетка на крышке ящика гласила: «Для личного пользования». Один из ключей в связке подошел к замку в ящичке. В нем лежала гипсовая статуэтка обнаженной женщины с пластмассовым цветком в руке. Опять же никак не могла пригодиться в качестве «типса» в деле о взрывах. Две нижние полки были пустые.

Вечером группа розыска собралась для совещания.

— В общем и целом результат отрицательный.

— Хенрикссон сказал кое-что в отношении тех домов и беженцев,— сказал Сюндман.— Но отрицал всякую свою причастность к взрывам.

— Единственное подозрительное, что мы у него нашли, это гипсовую статуэтку обнаженной женщины,— сказал Фаландер.

— Но где-то он прячет динамит,— сказал Бенгтссон.

— Если только он от него не избавился,— вставил Фаландер.

— Зачем бы он стал от него избавляться?

— Может быть, его предупредили.

— Каким образом?

— Вдруг он заметил, что я за ним следил?

— Как же он мог избавиться от динамита?

— Он мог сделать это вчера, в середине ночи. Между половиной десятого вечера и пятью часами утра он оставался без наблюдения.

— Трудно себе представить. А что, тебе показалось, он заметил, что за ним следят?

— Нет.

— Так, возможно, это вообще не он? — спросил Сюндман.

— Нет. Нужно нам попробовать другие способы,— сказал Бенгтссон.— Попытаемся завтра разузнать, как он мог достать динамит. А потом будем продолжать поиски. Динамит должен где-то быть. Там поблизости у него лесные районы, Ервафельтет. Он вполне мог спрятать динамит где-то там. Или выбросить его в озеро. Кажется, в тех местах есть какой-то заливчик, недалеко от моря, он как раз проходит у Соллентуны. И потом надо осмотреть все городские свалки мусора. Да допросить всех его друзей и знакомых. Возможно, он попросил их спрятать у себя его взрывчатку, не оповещая их о том, что там такое. Я буду не я, если мы до этого динамита не доберемся. Завтра мы это дело продолжим.

Директора бюро посадили в тюремную камеру в доме полиции. То была обычная шведская камера стандартного образца. Это, кстати говоря, означает теперь, что пол и стены в ней покрыты пластиком. Нары заделаны в пол и покрыты неснимающейся черной пластиковой обивкой. В двери — окошко, из которого каждый уголок камеры просматривается. Раньше эту роль выполнял «глазок», дежурные надзиратели могли через него заглядывать в камеру незаметно для арестованного. Теперь окно в камере делают настолько большим, что арестованный видит, когда за ним наблюдают.

В пятницу, 10 апреля, в тюрьму доставили директора бюро.

Петер Сюндман знал, что в стене между двумя камерами имелось невидимое для посторонних отверстие. Его как-то сделал один убийца: его вдруг охватила безумная надежда, что он таким путем выберется на свободу. Благодаря этому отверстию в соседней камере было довольно хорошо слышно то, что говорилось в другой, в той, где теперь сидел директор. Это обстоятельство очень устраивало Сюндмана. Ему хотелось услышать, о чем будет говорить директор, полагая, что в данный момент за ним никто не наблюдает.

Петер Сюндман расположился в камере через стенку от директора, приготовился слушать. Бенгтссон отнесся бы к подобному подслушиванию весьма неодобрительно. Но Бенгтссона здесь не было.

Сюндман не понимал директора бюро, устраивающего взрывы. Директор по-прежнему оставался для него в какой-то степени загадочной личностью. Сюндману хотелось как-то к нему приблизиться, попытаться его понять. Сюндману вообще всегда хотелось понять тех преступников, которых он сам же сажал в тюрьму. Только когда он по-настоящему понимал, что преступник думал и чувствовал, Сюндман испытывал удовлетворение от своей работы.

Когда Хенрикссона привели в камеру, там, на нарах, уже лежал мужчина. Хенрикссон сел на другие нары, посмотрел, как дверь закрывается за ним, и с отсутствующим видом уставился на соседа по камере.

Директор бюро Хенрикссон был коренастым крепышом с изборожденным морщинами лицом, неподвижным и угрюмым. Одет он был в хороший, сшитый на заказ серый костюм. То и дело он вынимал карманные часы, бросал на них невидящий взгляд, вкладывал обратно.

Человеку, который лежал на нарах у противоположной стены, было на вид лет двадцать — двадцать пять. На нем был грязный синий рабочий костюм и до блеска начищенные светло-коричневые туфли; волосы густые и черные, борода тоже черная, неухоженная: лицо красноватое. Несколько презрительное выражение лица как бы говорило: «Силы у меня гораздо больше, чем у тебя, это уж во всяком случае...» Он не шевельнулся, так и лежал, лениво расслабившись, на своих нарах.

Долгое время оба молчали.

Сюндман в своей камере нетерпеливо напрягал слух. Прошло четверть часа. Начал Хенрикссон:

— Мне бы, вероятно, следовало представиться. Моя фамилия Хенрикссон. Директор бюро Управления социального обеспечения.

— Ах, ты еще и чертов собесовец,— сказал человек с нар.— Не вздумай только чего-нибудь, гм... Меня не проведешь. Кроме того, я вообще этого не делал.

— Что вы не делали?

—  Не стукал по черепушке того малого, из охраны. Даже не дотронулся до него. Тот чудик сам грохнулся и разбился о камень.

— По всей видимости, здесь какое-то недоразумение,— сказал Хенрикссон.— Я тут вовсе не для того, чтобы вас допрашивать. Я такой же задержанный.

— Вот, значит, как. Чего это ты натворил? Не иначе как шлепнул какую-нибудь девку по заднице? А?

— Меня подозревают по делу о взрывах динамита. На лестницах и в подъездах нескольких домов на Эстермальме.

Человек на нарах внезапно заинтересовался:

— A-а, значит, ты и есть тот самый субботний взрывальщик! Вот, значит, как ты выглядишь, парень... А не боишься ты обмарать портки, когда возишься с динамитом?

— Я невиновен. Они подозревают меня без всяких на то оснований.

— Молоток! Стой на своем. Всегда так нужно. Никогда нельзя ни в чем сознаваться, только влипнешь. Я тоже невиновен. Двое невиновных в одной камере! Чтоб я сдох! До чего жалко, что нет чего покрепче, мы бы такое дело отметили.

— Мне никогда не приходилось иметь дела с полицией, да еще в качестве подозреваемого. Это очень неприятно. Надеюсь, они поймут, что допустили ошибку. Что скажут люди, когда обо всем узнают?

— Тебя разве никогда не подозревали? Елки-палки, да ты, оказывается, старый добрый трудяга, а? Или ловкий малый, раз они тебя еще не сцапали? А ты вдруг начинаешь взрывать динамит, как псих ненормальный. Умишко-то, видать, испарился вместе с молодостью, а?