Она, наверно, решила, что работа — благовидный предлог, чтобы нам уединиться.

— И я пойду, — присоединилась вдруг Евгения Андреевна. — Что-то я устала. Идемте вместе. Прогуляемся.

Люда посмотрела на Курнатову-Боржик, перевела взгляд на меня, и у нее зло дернулась бровь. Она резко встала и первая вышла, почти убежала с веранды. Евгения Андреевна взяла меня под руку, и мы торжественно последовали за Людмилой. Да, видно, я не так скоро попаду в гостиницу. А впрочем, может, это и к лучшему. Все равно эту ночь мне не уснуть… Но вот мадам Курнатова-Боржик здесь уж ни к чему. Ну ничего, Люда как-нибудь сумеет от нее отвязаться.

Однако отделаться от Евгении Андреевны оказалось далеко не просто. Люда молчала, я тоже молчал, придерживая ее за локоть, а Евгения Андреевна, повиснув на моей левой руке, вела, словно «былинники речистые», рассказ. О чем? Оседлав своего любимого конька, она предалась элегическим воспоминаниям о «мирном времени».

— Боже мой, — говорила Евгения Андреевна, — вы молодые, вы не знаете. Боже мой, как мы жили! Какой это был восторг, упоение, фейерверк радости и удовольствий! Тогда и нынче — это все равно что… все равно что… — Она так и не сумела подобрать достойного сравнения.

О, наша Евгения Андреевна даже стала будто выше ростом в упоении своих восторгов. Мне полагалось бы вступить с ней в спор, сказать что-нибудь веское в опровержение ее благоглупостей, но, по правде говоря, настроение было не то, да и вообще не хотелось, чувствуя руку Люды, начинать диспут, да еще с таким оппонентом, как Евгения Андреевна. Хоть я вел моих дам таким маршрутом, чтобы побыстрее оказаться в районе жительства мадам Курнатовой-Боржик.

А Евгения Андреевна продолжала меж тем свой монолог. Люда продолжала молчать, изредка прижимая к себе мою руку, словно ободряя: ничего, ничего, сейчас мы ее сплавим на покой!

— А какая в нашем Нижнелиманске шла бурная ночная жизнь! Особенно по субботам и воскресеньям. Вы еще не забыли, что дни недели имеют названия — воскресенье, понедельник, вторник?.. Теперь же все перенумеровано — дома, магазины, пардон, распределители, автомобили и даже дни: первый день шестидневки, второй, третий… Общевыходной… «Обще»! А в те времена… Здесь жили богачи: купцы, хлеботорговцы, помещики, заводчики… Блестящие люди! Каждый — фигура! Один Матвеев, городской голова, чего стоил! Какие задавались балы! Любительские спектакли! Лотереи-аллегри! Благотворительные базары… А бега! Какие делали ставки! За один час становились миллионерами! Приятель моего мужа, армейский подпоручик, поставил на кобылу по кличке «Муха» и выиграл пятьдесят тысяч. Он чуть не сошел с ума от счастья. Правда, он стал играть, очень быстро спустил все, стал одалживать, подписывать векселя, а потом не смог отдать и застрелился. Карточный долг, мои милые, был не шутка — долг чести. Тут были такие зубры, боже мой! Одна компания, мастера самой большой руки, играла чуть не каждую ночь напролет. Так и очередь была поставлена: сегодня, например, у городского головы Матвеева, завтра — у члена правления завода Гетцена, послезавтра — у жандармского ротмистра, в субботу — у «швейцарца»… Что это вы стали, Алексей Алексеевич? Идемте.

Стал? Разве я остановился? Еще бы мне не остановиться. В меня словно грянула молния!

— Нет, Евгения Андреевна, это я так. Вы рассказываете интересные вещи. Продолжайте, пожалуйста. Вы остановились на «швейцарце». Кто это такой? Что, действительно швейцарец?

— Право, понятия не имею. Может, и вправду швейцарец, а может, живал в Швейцарии. Тогда это было просто, не то что сейчас. Получил визу в полиции, купил билет и — адье! Словом, в своем кругу его все так звали — «наш швейцарец». Да и какое это имеет значение? — досадливо перебила себя Евгения Андреевна. — Хоть австралиец! Главное, он был прелестный мужчина — состоятельный, щедрый, умный.

— А чем он занимался? Или профессиональный игрок? Не дай бог, шулер?

— Что вы такое говорите, Алексей Алексеевич?! — возмутилась Евгения Андреевна. — Он был уважаемый в городе человек, с положением: управляющий отделением страхового общества «Россия»! Шутка сказать! И ведь тогда он был совсем еще молод — не старше тридцати. Оч-чень способный был финансист. Если б не революция, — о, он далеко бы пошел!

— Ну и куда он девался, этот ваш способный финансист? Удрал в свою прекрасную Швейцарию?

Люда давно уже поглядывала на меня с недоумением и недовольством: мол, что это ты, вместо того чтоб поскорей «закруглить» Евгению, задаешь ей вопрос за вопросом, распаляешь мадам. Ей только дай волю! Ну вот, она, конечно, ударилась в биографию своего «швейцарца».

— А вот представьте себе, что он никуда не удрал. Остался в России. Не понимаю, почему. Неужели такой умный и деловой человек не имел солидного капитала где-нибудь в «Креди-Лионнэ»? И странно. Как-то с месяц назад я встретила его на улице…

Только совладать с собой! Только удержать себя в руках. Не вздумай сорваться с места, Алеша Каротин. Что в конце концов особенного? Она просто встретила «швейцарца» на улице…

— …Я встретила его на улице… Боже мой, что делает с людьми время! Я даже его не остановила. Что приятного мог он сказать мне? Что время ужасно меняет людей?

— Чем же он теперь занимается?

— Он служит в Госстрахе.

В Госстрахе? Тихо, тихо… Что у нас было в Госстрахе?

— Представляете, пережить такое крушение! Павел Александрович Верман — жалкий инспекторишка в советском Госстрахе!

Павел Александрович Верман. Павел Александрович Верман, а не Георгий Карлович! Услышав это, я вдруг стал совершенно спокоен. Можете мне верить, это было именно так. Видно, нервы напряглись до такой степени, что больше ни на какое волнение были не способны. Неужто и вправду все нити сошлись? Неужели все-таки разгадана эта проклятая загадка?!

Стой, стой, не торопись, Каротин. Можешь даже на всякий случай переплюнуть трижды через левое, в крайнем случае через правое плечо. «Швейцарец» ли передал Фридриху «сигары»? Сойдутся ли эти две фигуры в одну?

Тут я заметил, что тащу своих дам почти рысью. Слава богу, вот и подъезд Евгении Андреевны. По-видимому, я не очень вежливо торопился при прощании: физиономия мадам, особенно ее вздернутый носик, который когда-то, наверное, кружил многим головы, выражали явное недоумение.

Потом я сказал Люде:

— Простите меня, я очень спешу. Поверьте, это важно. Я не могу вам ничего сейчас объяснить. Я все объясню потом.

Она молча протянула мне руку, глядя прямо в глаза. Что она думала при этом, бог весть. Повернулась и ушла.

Как это формулируют моралисты? Общественное выше личного? Коллизия долга и чувства? Формулировать легко…

Я вскочил в первый попавшийся трамвай.

Нижнелиманская контора Госстраха занимала часть первого этажа в трехэтажном здании Государственного банка.

В половине пятого вечера двадцать восьмого августа Славин остановился у газетной витрины возле банка. Мы с Фридрихом заняли наблюдательный пост в подъезде наискосок. Это было отличное место: когда служащие станут расходиться по домам, ни один из них не ускользнет из нашего поля зрения. На всякий случай Кирилл встал на крыльце впереди нас, чтобы прикрыть Фридриха.

Пять часов. Сквозь настежь распахнутые окна донесся звонок. Я легко представил себе, как бухгалтеры, счетоводы, делопроизводители, кассиры, страховые агенты и инспектора, облегченно захлопнув картонные папки, убрав в столы счета, ордера, ведомости и полисы, закрыв в надежных сейфах обандероленные пачки новеньких и потрепанных банкнот, а также холщовые увесистые мешочки с металлической разменной монетой, снимают сатиновые нарукавники и покидают свои рабочие места. Впрочем, служебный день страховых агентов по-настоящему только начинается: они отправятся по квартирам заарканивать новых клиентов и получать очередные взносы от старых. Вот первая ласточка — молодой человек в пестро-клетчатой рубашечке и сандалиях, радостно хлопнув дверью, вырвался в солнечный кипяток улицы…