— Как знать, как знать... — говорит Миловидов. Долго молчит и вдруг спрашивает: — Скажи, Катайков, что с нами будет?

— Через неделю, — пожимает Катайков плечами, — сойдешь с корабля и гуляй по Европе.

— А почему их расстрелять нельзя? — раздумывает вслух Миловидов. — Все равно же в Европу...

— Да ведь до Европы еще добираться, — говорит Катайков и искоса поглядывает на Миловидова. — Да, впрочем, расстреливай, только, смотри, убивать, так всех.

— Решено, — говорит полковник и, высунувшись в окно, зовет: — Отец Елисей!

Все молчат. Ольга мучительно думает, что делать. Монах входит с обычным своим деловым видом, садится и вытирает со лба пот.

— Чего тебе?

— Отец Елисей, — говорит Миловидов, — исповедуй комсомольцев — расстреливать будем.

Монах секунду смотрит на Миловидова и отводит глаза.

— Исповедать недолго, — говорит он. — Чего это ты вдруг решил?

— Все равно убегать! — Миловидов ударяет по столу кулаком. — Все равно не найдет никто! Кто узнает, куда мальчишки делись! Заплутали в лесу, медведь задрал или утонули в болоте. Мы их в болото и покидаем. Кто их там, к черту, найдет...

— Один-то сбежал, — говорит монах. — Доложит небось начальству, какой их медведь задрал.

— Ерунда! — ударяет Миловидов кулаком по столу. — Пока до начальства доберется, мы в Малошуйке будем. Пусть глядят, как белеет парус одинокий.

— А в солдатах уверен? — спрашивает монах.

— Как псы преданы, — хмуро отвечает полковник.

— Врешь, — так же хмуро говорит монах. — Мне голову не морочь.

— Сам расстреляю, — говорит полковник.

— А солдаты промолчат? — спрашивает монах.

— Откуда я знаю! — орет полковник. — Ты хозяин над душами, поп полковой. Уговори, благослови, помолись — твое дело!

— Ты командуешь, — говорит отец Елисей. — На меня не вали. Решай, полковник!

— Мы с Булатовым вдвоем, — говорит полковник. — Пусть и он ответ несет, а то почему у него руки чистые? Может, он предать меня хочет, почем я знаю!.. Пойдешь расстреливать? — в упор спрашивает он Булатова. — Или боишься руки запачкать?

— Ничего не боюсь, — отвечает Булатов с неестественной улыбкой. — Как решим, так и сделаю.

— Пошли! — говорит Миловидов.

Он идет к выходу, но его окликает отец Елисей:

— Подожди, полковник. Пока, слава богу, наши олухи не взбунтовались и даже мальчишку выдали. Но лучше не чиркай спичкой — бочка с порохом рядом.

Полковник дышит, широко раздувая ноздри, и неизвестно, что он скажет или сделает, обезумев от ярости, спирта и тоски.

— Значит, выхода нет? — говорит он задыхаясь. — Мы в ловушке? — И вдруг в ярости кричит на Булатова: — Это ты, дурак чертов, мальчишек на нас навел! Все предатели, всех застрелю!

Он выхватывает браунинг из кобуры, и одновременно выхватывают браунинги Булатов и Катайков, и отец Елисей не торопясь достает из-под рясы большой, тяжелый кольт.

— Ну что ж, — говорит он очень спокойно. — Будем палить друг в друга. Дело хорошее.

Миловидов кладет браунинг в кобуру; прячут оружие и остальные.

Монах, не вставая с места, смотрит в окно.

— Вон солдатик понес кашу пленным, — говорит он. — А кто его знает, о чем они говорить будут. Молодые люди эти всю Россию уговорили — вдруг да и твоих дурней уговорят?

— Все неверно. Всюду опасность, — говорит Миловидов. — Я боюсь, ужасно боюсь! Надо в Европу скорей, да ведь черт его знает, что там, в Европе? И как доберешься? Вдруг да подстрелят? Вдруг на пути перехватят? С ума ведь сойдешь! Отчаяние! Я так хочу жить, как никогда раньше не хотел! Шесть лет сижу здесь, в лесу, все думаю: когда-нибудь поживу еще! Шесть лет не живу, чтобы потом пожить. И вдруг не удастся? Тут-то вдруг и сорвется, когда два шага осталось. Голова кругом идет... Все как во сне. Надо проснуться. А как проснуться? Боязно! Шесть лет я боюсь проснуться...

Он уронил на стол голову и зарыдал. Рыдал, всхлипывая, стонал и головой ударялся о стол.

— Вот беда с ним какая, — спокойно сказал монах.

Подошел к углу, где стояло ведро с водой, взял его и плеснул на полковника. Полковник сразу затих. Вода стекала с его волос. Плечи иногда еще слабо вздрагивали.

— Рассудим спокойно, — заговорил Катайков. — Патетюрин сбежал. В хорошем случае ему до Пудожа добираться три дня. Да от Пудожа милиция будет три дня идти. Ну, пять дней считайте. А мы через пять дней парус поднимем. Так что вы, полковник, зря нервничаете.

— Интересно узнать... — сказал Булатов.

— Подождите! — оборвал его Катайков. — Теперь насчет мальчишек. Ничего они такого не знают про нас. Пусть себе сидят запертые или выбираются сами, когда мы уйдем.

— Интересно узнать, — повторил Булатов, — какое у мальчишек настроение. Дайте я схожу разведаю.

Миловидов поднял голову и руками с силой провел по лицу. Он опять казался спокойным, и его невыразительные глаза быстро оглядели всех сидящих за столом.

— Ну что ж, — сказал он. — Сходите, прапор.

Булатов встал и подошел к двери.

— И не думайте заводить с ними шашни! — кинул ему вслед Миловидов. — Уж вас-то пристрелить неопасно. За это ответ будет небольшой.

Булатов кивнул головой и вышел.

— Ты веришь ему, Катайков? — спросил Миловидов.

— Никому я не верю, — уклончиво ответил Катайков.

— Ты как думаешь, отец Елисей?

— Я не думаю, — ответил монах, — я дело делаю. Если мы через час выйдем, за ночь минуем Калгачиху, на Ветреном поясе — привал, завтра к вечеру — Малошуйка, и утром в море.

— Слушай, отец, — сказал Миловидов, — опасное дело — вместе с солдатиками выходить.

— А что я могу сделать? — спросил монах.

— Не хитри, отец... — протянул Миловидов, — есть у тебя средство.

— Не знаю, что ты говоришь. — Монах отвел глаза, будто застеснялся.

— Выведи солдат на тропу староверов.

— Чтоб они меня на куски разорвали?

— Уж ты-то да не убежишь! — сказал полковник. — Кому другому рассказывай, а не мне.

— Что за тропа староверов? — спросил Катайков.

— Да вот, — сказал Миловидов, — он, изволите видеть, скрывает. А что скрывать, когда вся жизнь на кон поставлена! Есть древняя тропа, проложенная староверами. Ни на каких картах ее не найдешь. От кого прячешь, отец?

— Не вижу смысла, — пожал плечами Катайков. — Этой тропой или другой.

— Да ведь понимаешь, какое дело... — Миловидов прищурился и улыбнулся. — Выйти-то они на эту тропу выйдут, а прийти им не обязательно. Вы расспросите как следует отца Елисея — он расскажет, скольких людей выводил на тропу, а выходил с тропы почему-то всегда один.

— Клевета, — сказал монах. — Клянусь перед богом!

— Рассуди сам, — сказал Миловидов, — как мы с солдатней распутаемся? Представляешь, что будет, если они увидят, как мы на шхуну садимся, а их бросаем?

— Здесь оставить, — сказал монах.

— Эх, ты, а еще поп! Отпустят они! Да они вторую неделю волнуются!

— Завести я их заведу, — сказал монах, — дело несложное. Да как потом удерешь?

— Возьми с собой прапора, — сказал Миловидов. (Катайков громко закашлялся и посмотрел на Ольгу.) — Ничего, — махнул Миловидов рукой, — какой он ей к черту муж! Должна ж она понимать. У него жена в Петербурге. Не какая-нибудь, а настоящая, в церкви венчанная. Чего ей за него держаться?.. Возьми прапора, отец. Они за ним следить будут, а ты шмыг — и пропал. Пускай они там рассчитываются.

— Не думайте, что прапор так глуп, — раздался голос в дверях. Вошел Булатов. Лицо у него было очень взволнованное. — Я, полковник, от вас ни на шаг. Имейте в виду.

— Ну, отец Елисей, решайся, — сказал полковник, не обратив на Булатова никакого внимания. — Уведешь их на Лев-гору, ночью исчезнешь, и встретимся в Малошуйке. Или так — или всем погибать!

— О господи, — сказал монах, — оценишь ли, на что иду?

— И моих двух возьми, — ввернул негромко Катайков. — Гармониста и Гогина. Ни к чему они нам. Балласт.

— Ладно, — согласился монах. — На большой подвиг иду. Стройте солдат.