Родился в деревне Харлушино, близ Каргополя. Отец во время Гражданской войны сражался у Чапаева, потом вернулся, выгнал из деревни богатых мужиков (в том числе многих родственников) и основал колхоз «Новая жизнь». Саша до сих пор помнит, как от отца пахло — вонь махорки, пота и юфти — и песенку, которую тот любил петь под хмельком:

Потом отец исчез из сыновней фабулы, бросив семью ради другой женщины. В те времена бушевала свободная любовь… Вскоре колхоз переименовали в «Сталинец».

Началась война. Васильич был слишком молод, чтобы сражаться — его отправили на лесоповал. Жили с пацанами в лагерных бараках, оставшихся от поляков… Да-да — в том самом Каргополе, где сидел Герлинг-Грудзиньский. Получали по шестьсот грамм хлеба на человека и миску баланды — раз в день. Васильич собственными руками вырубил более трех с половиной тысяч кубометров леса! А государству сегодня жалко дать ему два куба на зиму.

В конце сороковых годов он служил в армии, стояли на Эльбе — в Германии; там он впервые увидел яблоки на дереве. Вернувшись на Север, работал на беломорских маяках: Зимний берег, Жижгин. Лучшие воспоминания сохранились о Кепино.

— Тетеревов там из окна стреляли, а сигов бочками ловили, двести кило за полдня.

И только алмазов жаль, эх! Открыли их в районе Кепина еще в 1950-е годы, но на всякий случай придержали как стратегическое сырье. Васильич в штольнях хранил морошку — точно в подвале. Позже перестройка и капитализм по-русски: штольни отдали западной фирме, та залежи получше выбрала и не заплатила, мошенничество раскрылось, фирма слиняла, штольни закрыли, а поселок вымер.

А какая в Кепине рыбалка была! Ясное дело, не каждому дозволялось там ловить. Обком арендовал рыбацкие хаты (другими словами — отобрал у мужиков), летали туда на «Аннушках». Порой две дюжины боссов соберется и на нескольких самолетах — айда на рыбалку! Васильич помнит одну из таких прогулок: конец апреля, рыбы каждый набрал по бочке, да тяжелая одежда — унты, пропитанные влагой, шубы — дай бог каждому, ну, и сами мужики — в каждом сотня кило, а то и больше, ничего удивительного, что «Аннушка» упала в лес и загорелась. Трупы потом по зубам идентифицировали.

В 1970-е Александр Васильевич приехал на Острова с Кирилловной — заведовал турбазой в Исакове. Кто только не прошел через их руки: партийные шишки всех рангов, генералы, министры и кагэбэшники, писатели (Юрий Казаков), космонавты и мастера спорта. И что показательно — чем выше уровень, тем больше скотства. Иные упивались до поросячьего визга.

— Представь себе, до чего доходило. Раз воткнули одной даме в зад рыбий хвост — кажется, щучий — и гонялись за ней нагишом, орали — мол, нимфа.

В Каргополь мы с Васильичем собирались еще в прошлом году; к сожалению, не вышло. Васильич заболел. В этом, чтобы не сглазить, до последнего момента ничего не планировали. Поехали без долгих сборов, сразу как картошку посадили.

В Архангельске навестили Саню, старинного друга Васильича. Старики поплакались друг другу в жилетку, дернули по одной и принялись сравнивать пенсии. У Сани две тысячи четыреста рублей — ветеран… хотя родился в 1935-м.

— Какой же войны ты ветеран? — не выдержал Васильич.

— Как это какой? Бунта в Будапеште.

Я оставил (не без сожаления!) стариков в прапрошедшем времени, а сам отправился в бар «Семь футов», где ждала меня команда «Святой Елены».

Познакомились мы на Островах — забавные мальчики. Прочитали в «Новой Польше» фрагмент «Карельской тропы» и решили повторить наш маршрут по Каналу. В конце июня явились ко мне на Соловки за картами и советами. Мы поговорили, выпили за тропу! А на обратном пути они пригласили меня к себе. Договорились встретиться в кабаке яхтсменов, в старом районе Архангельска.

Кабак «Семь футов» — новое заведение — заведение «новых русских», которых, nota bene, я предпочитаю тем, старым. Интерьер простой — как в кубрике — дерево и стекло. На стене фотки Соловков. Бар, высокие табуреты, несколько столиков, каждый день мореходная братия в полном составе. Нередко заходят сюда и портовые бляди.

Сергей, Ян, Саша, Миша и Руслан — пришли все, как по заказу. Каждый из них — отдельная тема или уж, во всяком случае, обширный абзац…

— Лучше выпьем за встречу, — начал Сережа, капитан «Елены», развязывая мешок с тостами. Сперва мы пили пиво и «Соловецкую» под халибута с овощами, потом хозяин поставил «7 футов» (фирменная водка на семьдесят оборотов, как тут называют градусы), и появились бляди. После полуночи мы всей компанией поехали в яхтклуб на Двине. На «Святую Елену».

И зажигали до утренних туманов над рекой.

Утром оказалось, что Васильич поехал в Каргополь, не дождавшись меня. Следующий поезд в Няндому только вечером. Место — в плацкартном вагоне (…интересно, многие ли польские туристы ночевали в российской плацкарте?).

Пять утра, Няндома. Напротив вокзала круглосуточный магазин. Хвала Богу за пиво!

Семьдесят километров от Няндомы до Каргополя можно проехать на такси за восемьдесят рублей на брата. Меньше трех долларов — и вот он, северный лес за окнами «жигулей» — край свободы и глуши. Неслучайно считается, что название «Каргополь» восходит к финскому «karhun-puoli». То есть — «медвежий край».

Каргополяне гордятся, что они ровесники Москвы — их град заложил в 1146 году князь Вячеслав, возвращаясь из похода на чудь. Город тянется по левому берегу реки Онега, пять верст от озера Лача, где река берет начало.

Уже издали видны за рекой белые церкви в гуще зелени и изящные очертания соборной колокольни. Шофер говорит, что пару дней назад молния в нее попала, и она занялась… Но потушили. Спрашивает, где меня высадить. Вот-вот — где?

Вблизи у меня возникает ощущение, что Каргополь выткан из снов людей, которые мне о нем рассказывали: фантасмагорий художника Гены Кулишова, онирического ритма поэзии Деарта, исторических иллюзий Александра Снеговского, девичьих мечтаний Тони Сошин… И снов Васильича. Да, кстати, где же Васильич?

Словно во сне, расспрашиваю на рынке стариков о бабе Клаве в надежде — вдруг у нее осталась прежняя фамилия. Словно из сна, возникают белокаменные храмы и гипсовые фигурки комсомольцев в парке. О, Ленин на площади Ленина, с рукой, вытянутой к Онеге, снится мне по сей день.

В отделении милиции на Красной Горке — продолжение сна. Спрашиваю о Костиной, бабуле за семьдесят. Они молча на меня пялятся. Повторяю вопрос, те в ответ: а ты кто ей будешь? Объясняю. Разглядывают аккредитацию, долго думают… В конце концов дают мне два адреса, оба неправильные.

Даже жара сюрреалистическая. И вдруг из этого зноя, на углу Ленина и Первомайской, выползает… Васильич.

Вы спрашиваете, что меня потянуло в Каргополь этим летом? Разное.

Во-первых, это один из древнейших городов на Севере, причем — сохранившийся!

Во-вторых, Александр Васильич — шанс увидеть Каргополь его глазами.

В-третьих, эти места уже давно меня интересовали — от Каргопольлага, где сидел Густав Герлинг-Грудзиньский, озера Лача, которое вошло в русскую литературу уже на рубеже XII и XIII столетия (в «Молении» Даниила Заточника) до Елены Шатковской — в ее парке.

Наконец, Каргополь до революции находился в составе Олонецкой губернии — вместе с Карелией. Так или иначе, он оказался на моей тропе.

Сидим в кухне у бабы Клавы. Сестра Васильича говорит на чудесном каргопольском наречии, например: «А мне всяко однако».

Москвич бы сказал: «А мне все равно».

Не успели мы познакомиться, она сообщает, что у нее все готово для пути на тот свет — подорожник, саван и платье — осталось только пуговицы пришить. Даже тридцать тысяч рублей собрала.