Возьмем Беломорканал. Его трасса почти точно повторяет просеку знаменитой «государевой» дороги, по которой Петр I тащил в 1702 году свои фрегаты с Белого моря на Онежское озеро — по болотам и скалам через тайболу[13], заморив по дороге сотни мужиков-рабов. Или строительство Санкт-Петербурга — сколько трупов легло в его основание? Рабский труд — ключ к пониманию феномена «государевой» дороги и Беломорканала, Санкт-Петербурга, Сахалина или Воркуты… ««Перековка» и все, что известно под имением «Беломорканала», — писал Шаламов в одном из писем к Солженицыну, — показали, что заключенный может работать лучше и больше вольного, если установить шкалу «желудка — принцип, всегда сохраняющийся в лагерях, проверенный многолетним опытом, и разработать систему зачета рабочих дней».

Это не преуменьшает — естественно — кошмара советских лагерей, не оправдывает их существования. Просто смерть рабов была побочным эффектом, следствием необычных условий труда и обычной советской безалаберщины. Солоневич[14], например, объяснял причины огромной смертности зэка в Свирлаге отсутствием порядка в лагерной администрации: узникам не выдавали вовремя орудия труда, и они, не в состоянии выполнить нормы, не получали хлебного пайка, без которого было не выжить.

Путешествуя в прошлом году по Каналу и беседуя со множеством людей, в том числе с детьми ссыльных и бывших зэка, я с изумлением обнаружил, что все они гордятся этой стройкой — словно египтяне своими пирамидами.

Возвращаюсь к беседе с Герлингом.

Мне не хватало разговора о поэзии Шаламова. Дело в том, что еще совсем недавно в Шаламове видели прежде всего свидетеля Колымы и лишь в последнее время, в частности, благодаря Герлингу, начали замечать в нем также и выдающегося прозаика, который, рассказывая о лагерях, касается вечных проблем: любви, ненависти и смерти. Но Шаламов был еще и поэтом, и его поэтическое наследие — не менее важная сторона его творчества, чем проза. Да что там — рискну заметить, что невозможно переводить рассказы Варлама Тихоновича, не зная его стихов и роли в них ритма. Для самого Шаламова граница между прозой и поэзией исключительно условна. «Проза, — писал он, — это мгновенная отдача, мгновенный ответ на внешние события, мгновенное освоение и переработка виденного и выдача какой-то формулы, ежедневная потребность в выдаче какой-то формулы, новой, не известной еще никому. Проза — это формула тела и в то же время — формула души. Поэзия — это прежде всего судьба, итог длительного духовного сопротивления — тот огонь, который высекается при встрече с самыми крепкими, самыми глубинными породами. Поэзия — это и опыт, личный, личнейший опыт, и найденный путь утверждения этого опыта — непреодолимая потребность высказывать, фиксировать что-то важное, быть может, важное только для себя».

Словом, обойти поэтическое наследие Шаламова — означает не только умолчать о шести сборниках «Колымских тетрадей», не издававшихся при жизни автора, а также нескольких московских сборниках, посеченных цензурой, но и — как следует из слов самого писателя — умолчать о его судьбе, духовном сопротивлении. Опыте…

Шаламов-прозаик — лишь половина Шаламова, а проза Шаламова — лишь половина Колымы. В ней — например — отсутствует природа. Присутствующая в его стихах.

И наконец хотелось бы обратить внимание на существенную неточность, которая давно уже повторяется в различных высказываниях и текстах Герлинга. Так вот, Ерцево расположено не на берегу Белого моря и не на берегу Онежского озера… Что касается автора, можно ссылаться на поэтическую вольность, однако когда уже исследователи его творчества — Болецкий и Кудельский — твердят, будто Ерцево находится на Белом море, — это все равно, что считать, будто Закопано — балтийское побережье. Расстояние примерно то же — взгляните на карту.

Языковая корректность. Кое-кто упрекает меня в использовании архаизмов, слов, давно вышедших из употребления, диалектизмов и тому подобного. А ведь словарь, как утверждает Александр Брюкнер, отражает историю нашего национального быта, причем тех эпох, которые не оставили никаких письменных свидетельств. Ограничение себя лишь современной лексикой — своего рода кастрация. Удивительно, что упреки эти появляются во времена постмодернизма с его модой на игры с прошлым и эксплуатацию традиций — стилизации, пародии, маски. Однако в моем случае это не игра, не пастиш, а скорее сознательное возрождение слов, некогда вытесненных или преданных забвению, как, например, «oksza», которую я ввожу вместо «topor», или же прекрасное «rzapie» вместо вульгарного «хуя».

Язык есть Целое, в котором время — не более чем слово.

Оттепель здесь напоминает улыбку бомжа: обнажает грязь, словно гнилые десны.

Это путешествие я задумал давно. Пройти на яхте от Белого моря до Ладожского озера — все равно что прочитать край, лежащий вдоль водной тропы, — будто книгу. Писанную русскими колонизаторами Севера и английскими мореходами XVI века, рабами Петра Великого и зэка Беломорстроя, иллюстрированную северной природой — камнем, водой, лесом — да карельским житьем-бытьем.

Все упиралось в Канал — ходили слухи, будто за каждый шлюз дерут втридорога, а их там девятнадцать. Искали спонсоров — увы, тщетно. На мое предложение снять фильм о Канале одна дама с телевидения заметила, что их интересует свежая — а не давным-давно запекшаяся кровь… Даже Редактор мало чего смог добиться.

И вот наконец гонорары за «Волчий блокнот» раскрыли перед нами шлюзы Канала. Оказалось, впрочем, что слухи об их дороговизне преувеличены. И чиновники докучали меньше, чем я ожидал. Времена, когда иностранцев к Каналу не подпускали, миновали, хоть и не факт, что навсегда.

Так что мы «сделали Канал» туда и обратно, заглянув заодно и в Медгору (так сокращенно зовется здесь город Медвежья Гора), где сейчас расположены дирекция Канала и музей, а прежде был штаб ББЛ (Беломорско-Балтийского исправительного трудового лагеря), проектные бюро, больница, лагерный театр и редакция газеты «Перековка».

Дальше лежали великие озера Карелии — Онего и Ладога — и несколько монастырей, в том числе Коневецкий, Свирский и Валаам, Оленьи острова, Кижи и Палеостров, где некогда совершили самосожжение несколько тысяч раскольников, Петрозаводск, где мы оказались как раз во время празднования юбилея города, река Свирь с остатками Свирлага и канал Александра II вокруг Ладожского озера, Сясьстрой — выстроенный в тридцатые годы XX века при первом в Советском Союзе целлюлозном комбинате (и сегодня именуемый Сексстроем — расположенный на трассе Петербург-Мурманск, он превратился в бордель для шоферов), и Старая Ладога, древняя столица Руси, Бесов Нос, где сохранились наскальные рисунки, возраст которых составляет шесть тысяч лет, и остров Голец с петроглифами XX века — гравировками сталинской эпохи, что оставили добывавшие там гранит зэка, Пигматка — пристань знаменитой Выгореции, Повенец — «света конец», и так далее…

Ходили мы на «Антуре». Для тех, кто не читал мой «Канин Нос»[16], поясняю: «Антур» — морская яхта, собственноручно «сшитая» Васей — от шверта до парусов. Одиннадцать метров в длину, три каюты, кубрик и сортир. А также двигатель мощностью 20 лошадиных сил.