В названии острова слышатся отзвуки карельского «кизат» — то есть игрища, языческой забавы. Первые упоминания о Кижах можно встретить в новгородских книгах податей — «погост Спасский в Кижах», то есть они сразу выступают в роли одного из главных центров религиозной и административной жизни Заонежья.

В XVI веке кижский погост охватывал уже сто тридцать деревень, разбросанных по соседним островам и побережью. На острове находились представители власти и Церкви, стояли гарнизоном стрельцы, а также проходили различные сходы, ярмарки, праздники и гулянки… С утра до вечера жизнь на Кижах кипела ключом, окрестные мужики съезжались на лодках, народу повсюду тьма — в лавках и на складах, в корчме, в зале суда и в церкви.

Потом посыпались несчастья. Сперва, в конце XVI века, наехали шведы и спалили половину дворов. Потом, во время смуты, грабили все кому не лень (не обошлось без участия поляков Самозванца). Но наибольший ущерб нанесли кижанам указы Петра I, которыми царь приписал их к олонецким горным заводам, практически отдав в рабство иностранным управляющим. Жителей кижского погоста не только обязали рубить и выжигать лес, подвозить древесный уголь, доставлять руду, забывая в период посева, сенокоса и жатвы собственные поля и луга, но еще и платить подати на покрытие убытков нерентабельных хозяйств и штрафы за соседей, сбежавших с работ.

«Понеже их кнутом удержать было невозможно; а вешать грех», — обосновывал штрафы инженер Виллим Генин (один из создателей металлургии в России, вывезенный Петром Великим из Голландии), грехом считая не убийство человека, а утрату рабочей силы…

Стоит ли удивляться, что в Заонежье часто вспыхивали мужицкие бунты, зачинщиками которых обычно выступали кижане. Отчаявшиеся и голодные (в неурожайные годы приходилось питаться сосновой корой), они не выходили на работу, бежали целыми деревнями (опустевшие хозяйства, запущенные поля, словно после наезда татар) к раскольникам, а порой хватались и за оружие. Как во время волнений 1769-го – 1771-го, вошедших в историю Заонежья под именем Кижского восстания — самого крупного мужицкого мятежа на Севере.

Конфликт разгорелся из-за черного мрамора из окрестностей Тивдии — факт небезынтересный для искусствоведов — Екатерина II требовала, чтобы заонежские мужики добывали его для строительства Исаакиевского собора в Петербурге. Мужики сперва отказались работать, потом взялись за косы и вилы. В мгновение ока восстание разлилось по всему Заонежью. По-всякому пыталась образумить мужиков царица — и оковами, и кнутом — ничего не помогало. В конце концов она прибегла к угрозам: «…а кто не изъявит покорности и не вернется к рабским повинностям своим, того считать противником против императорской нашей воли и тот не избегнет гнева нашего…». Понятие «рабская повинность» в указе Екатерины точно передает отношение российского государства к подданным — от Иванов до Сталина. А когда и это не подействовало, князь Иван Урусов полил картечью около двух тысяч кижан, собравшихся перед церковью. Погибло пятеро человек. Остальные смирились. Бунтовщикам вырвали ноздри, на лбу выжгли «В», на правой щеке «О», на левой «3» (читай: возмутитель) и сослали в Нерчинск, в серебряные копи…

Дальнейшая история кижского погоста не столь интересна, Озерецковский упоминает о ней вскользь и с ошибками, описывая, например, двадцать три (вместо двадцати двух) купола Преображенской церкви. Вновь кижане вспомнили свои бунтовщические традиции в период борьбы Сталина с Господом Богом, твердо высказавшись против тов. Сталина и за Господа Бога (при голосовании о закрытии Преображенской церкви более тысячи кижан было против и едва ли восемьдесят — за), но достаточно оказалось расстрелять попа Петухова, чтобы они уступили. И лишь открытие на острове музея деревянного зодчества вернуло ему прежнее величие…

Соловки, 21 октября

У дневника много общего с тропой… В частности, сближает эти жанры то, что, как писал Герлинг-Грудзиньский, «дело доводится до конца, до того момента, когда перо выпадает из рук».

22 октября

Другая черта тропы — одиночество. В шаламовской «Тропе» герой протаптывает свою стежку в тайге, собирая сушняк. Поначалу ему жаль красных ландышей, ирисов, похожих на огромных лиловых бабочек, и подснежников, неприятно похрустывавших под ногой, но потом тропа утаптывается, темнеет и начинает напоминать обычную горную тропу. Шагая по ней ежедневно туда и обратно, можно не только любоваться деталями — следами заячьих лап, клинописью куропаток, кустом шиповника — но и стихотворение выходить, приноравливая шаг к речевому ритму. Лишь когда на твоей тропе обнаружится след чужого сапога, стихи перестают получаться и тропа оказывается безнадежно испорчена.

Мотив тропы, связующий стежку с писательством, появляется также в рассказе «По снегу». Этот короткий, на пол странички, не больше, текст открывает «Колымские рассказы», а зная, насколько тщательно Варлам Тихонович продумывал композицию сборника, можно предположить, что перед нами — ключ к нему. Шаламов рассказывает, как вытаптывают дорогу по снежной целине. Впереди идет один человек, потея и ругаясь, едва переставляя ноги, поминутно увязая в снегу. Иногда человек присаживается, закуривает козью ножку, отдыхает, потом двигается дальше, а облачко дыма еще долго висит в густом воздухе. Следом двигаются пять-шесть человек — в ряд, плечом к плечу — и расширяют след первого, чтобы протоптать дорогу для тракторов и лошадей. Причем каждый, даже самый слабый, — подчеркивает Шаламов, — должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след.

И вдруг — последняя фраза, как выстрел — главное: «А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели».

27 октября

Русская тропа восходит к старой форме «тропать» — топтать. То есть тропа — это дорожка, протоптанная человеком или зверем. Используя слово «тропа» вместо слова «дорога», я подчеркиваю независимость идущего, его отказ следовать проторенным путем. Василий говорит, что настоящий охотник ходит в одиночку и протаптывает в тайге собственную тропу, отражающую его характер. К примеру, человек скрытный, угрюмый ходит по ярам, в тени, чащобе, весельчак же ведет свою тропу по краю леса, по опушке, где много солнца. Так что когда мы пишем жизнь — охотясь на слова… — то, спустя некоторое время, протаптываем собственную тропу — свой стиль.

Впрочем, топтать можно не только тропку в тайге и просеки в словах, но и виноград на вино, выдавливая из него сок.

2 ноября

В своих письмах читатели приложения «Плюс-Минус»[32] спрашивают меня, что будет с «Карельской тропой»? Когда ждать продолжения?

Что ж, я тружусь над ней. Проблема в том, что чем глубже я вхожу в тему, тем больше увязаю. Начиная это странствие, я не ожидал, что дорога заведет меня так далеко. Поначалу предполагалось, что это будут обычные путевые записки (в стиле — чукча что видит, то поет…) с небольшими экскурсами в историю, археологию или этнографию, однако процесс записывания меня затянул. Засосал!

Словом, затерялся я в Карелии — и в ее топком бездорожье (в этом году я совершил три вылазки в разные медвежьи углы), и в текстах о ней (начиная с рассказов путешественников, этнографов и купцов и кончая пожелтевшими номерами «Олонецких епархиальных ведомостей» или «Известий Общества изучения Олонецкой губернии»). И кабы не читатели, время от времени меня подгоняющие, никогда бы мне из своей очарованности Карелией не выпутаться.

Единственным выходом было сменить жанр, тем более, что с момента нашего путешествия много времени утекло (…за это время умер Редактор), а сама тропа повернула в другую — чем я предполагал — сторону. Теперь ее лучше прокладывать в дневнике.