— Вы слыхали об Озерецковском? — на лице Евгения Осиповича отразилось удивление. Когда я сказал, что да, и давно уже ищу его «Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому» 1792 года, он заулыбался и отдал мне свой экземпляр — вместо путеводителя, на дальнейший путь.

Во втором зале — «три кита», на которых выросла Медгора: лесопилка Захарьевых, железная дорога и Белбалтлаг. Экспонатов немного: несколько пожелтевших купеческих фотографий, развешанных на генеалогическом древе наподобие яблок (рисунок Осиповича тушью), вырезки из старых газет о строительстве железной дороги до Мурманска и гравюра с изображением вокзала (где я ночью пил пиво), кайло, тачка и зубило в углу, картонный макет Канала, тут же несколько номеров газеты «Сталинская трасса» (прежней «Перековки»), программа симфонического оркестра и афиши театра НКВД в Медвежьей Горе, объявление о футбольном матче между местным «Динамо» и повенецким «Ударником», десяток с небольшим фотографий зэка и горсточка малозначительных мелочей.

Зато третий, последний зал — о-о-о! Будто продолжение вчерашней фантасмагории. Я перенесся лет на сорок назад, в школьный класс. Парты с чернильницами, доска и мел, на стенах какие-то схемы и карты, глобус с красным пятном СССР — огромным, на полшара, знакомый портрет Ильича-Ленина над дверью, по бокам Пушкин с Ломоносовым. Я ощутил на себе штанишки на лямках. Но удивительнее всего были две ниши в стене за доской, словно две крохотных комнатки; в одной — интерьер кухни шестидесятых годов, с буфетом, фаянсовой посудой и швейной машинкой на столе, другая — жилая: мебельная стенка из ДСП, тахта, коврик с лебедем, телевизор и баян. Оказывается, Осипович — учитель в местной школе; садитесь, пожалуйста, обращается он ко мне, повторим последний урок истории Медгоры. Мне вспомнилась начальная школа № 66, Вроцлав, улица Дембовского, та же парта, лишь немного тесноватая, тот же запах. Мог ли я тогда предполагать, что буду скитаться по северу России, по гигантским карельским озерам, что пройду на яхте Канал? Да и вообще — что есть на свете этот самый Канал? Всхлипнул баян… Нет, это уж слишком! Осипович сидел в нише — прикрыв глаза и подыгрывая себе на баяне, протяжно пел о дикой Карелии. Я потихоньку выскользнул.

На обратном пути заглянул по-соседски в Управление Канала. Над входом в здание советский герб, внутри пахнет кофе. Михаил Яковлевич Амигуд, начальник Канала, принял меня с распростертыми объятиями. Недавно слыхал мое интервью питерскому радио, и ему очень понравился парафраз де Кюстина, что я приехал в Россию противником рабского труда, но, прожив тут восемь лет, порастерял уверенность, что либеральный путь лучше. Секретарша принесла кофе, армянский коньяк и лимон. Амигуд вынул из сейфа графики, судя по которым, наиболее оживленное движение по Каналу отмечалось в 1965-м – 1985-м, затем наступил спад, а после 1996 года кривая снова пошла вверх.

— А перспективы на будущее?

— Канал находится в хорошем состоянии, и даже более того, хотя всякие демократы жаждут его закрыть. Недавно Чубайс примеривался, однако Ельцин сказал: «Не мы его открывали, не нам его закрывать».

На прощание Михаил Яковлевич подарил мне карту канала, только в расписке о ее получении попросил указать фамилию Дмитриева (капитан яхты), потому что это только для служебного пользования и иностранцам не положено.

После обеда выходим из Медгоры. Наша тропа рассекает Онего с севера на юг[29].

Берем курс на Палеостров, держась правого берега озера. Лучезарно-пепельная гладь Онего сливается вдали с небесами. Слева Кужостров, словно зависший в светлой бездне, справа Усов-Наволок в сизой дымке. Ни дуновения. Солнце шпарит.

Поджариваясь в кокпите, листаю «Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому» — первую книгу о Карелии! Ее автор, Николай Озерецковский, путешествовал там в 1785 году на маленькой сойме, примитивной парусной лодке, используемой ладожскими рыбаками. Тропа ученого вела из Санкт-Петербурга по Неве к Ладоге, там он свернул на север в направлении острова Коневец и пошел вдоль западного берега озера, посещая прибрежные поселения. Побывал на Валааме и в Сортавале, после чего повернул на юг и, держась восточного берега, добрался до устья Свири, попутно заехав в Олонец. По реке Свирь направился к Онежскому озеру, которое обошел по часовой стрелке (в отличие от нас, то есть наши тропы наложились друг на друга — будто в зеркальном отражении…), посетил Петрозаводск и Кондопожский залив, где оставил лодку и отправился вглубь суши, чтобы посмотреть водопад Кивач, горные заводы на Кончозере и Парциальные Воды. Затем вернулся к лодке и через Кижи и Заонежье добрался до Повенца, откуда пошел на юг — к Пигматке. Побывал также в Выгорецких скитах, в Шале и на Бесовом Носе, посетил Муромский монастырь, в устье реки Андомы укрылся от шторма, потом посуху добрался до Вытегры, оттуда двинулся обратно по реке Свирь к Ладоге и по Неве в Санкт-Петербург. По пути собирал информацию о Карельском крае, коллекционировал минералы и травы, заглядывал в архивы, трапезные и штольни, болтал с чиновниками и раскольниками, с охотниками и мужиками, с рыбаками и купцами, посещал города, села, погосты и скиты, исследовал быт народа, обычаи, обработку земли, записывал пословицы, названия инструментов и вообще местные названия. Словом — написал книгу, которую сегодняшние исследователи Карелии называют «энциклопедией края».

Идем мимо полуострова Ажеп, за ним деревня Шуньга. Нахожу ее у Озерецковского: «Верстах в 16-ти от Толвуйского погоста следует погост Шуньский, или Шуньга, который лежит на Путкозере, расстоянием не с большим на версту от Онежского озера, и посреди Путкозера занимает возвышенный остров, на который с обеих сторон Путкозера сделаны мосты. Погост сей достоин примечания как по красивому своему местоположению, так и по двум ярманкам, из коих одна бывает в нем января 6-го, а другая марта 25-го дня. Хотя обе они продолжаются не более недели, но свал народа бывает там превеликий, и множество съезжается купцов из Тихвина и других городов с разными товарами, коих навозят более нежели на 100 000 рублей; сверх того много здесь в продаже бывает лошадей».

Славой этих ярмарок Шуньга была обязана зимнему пути, который проходил мимо, соединяя Поморье с Пудожьем, Вытегрой, Каргополем, Олонцом и городами центральной России. Всякий раз по окончании ярмарки тысячи подвод вывозили из Шуньги вытегорский лен на Лопские Погосты, каргопольское зерно в карельские деревни, тюленьи шкуры и беломорскую рыбу в Новгород и Рязань, а также железо в Тихвин. За соболями ехали сюда торговцы из Москвы и Петербурга, на заграничные столы попадали отсюда лосось и глухарь, а в 1860 году один варшавский еврей скупил у местных за бесценок двадцать тысяч сорок. Жители Заонежья дивились, куда ему столько — им было невдомек, что польские модницы украшали сорочьими перьями шляпки.

Шуньга не только ярмарками славилась. Ее жители не одну страницу летописи Заонежья заполнили — герои суровых боев с польскими панами и мужественные приверженцы старой веры, участники мужицких бунтов и раскольничьих «гарей»[30]. Сегодня, к сожалению, ни ярмарки, ни веры. Что же до самосожжений, в позапрошлом году один мужик по пьянке вместе с халупой сгорел. Только обугленные валенки остались.

Из-за острова Речного выглянул Палеостров, вытянутый клочок земли у входа в Толвуйский залив. В бинокль видно — белеют руины, будто поеденные солнцем кости, слева скалистый уступ, на заднем плане клубится зелень. Ни малейших признаков жизни…

Значит, это все, что осталось от знаменитого монастыря, оплота истиной веры на Севере. И больше ничего?

Из немногочисленных грамот, сохранившихся до наших дней (прочее уничтожил огонь…), обращают на себя внимание сообщения Селифонта Твердиславича, новгородского богача, который в сороковые годы XV века даровал заонежским монахом обширные территории в Заонежье, в том числе богатый остров Палей — центр владений будущего монастыря. Его сын, Панфилий Селифонтович, отправился с миссией к польскому королю Казимиру Ягеллончику просить поддержки в войне с Иваном III, а после падения Новгорода бежал на Палеостров, где был пострижен в монахи.