Но не только на благодарности строятся наши отношения. Вовсе не благодарность является прочной основой нашего взаимовыгодного сотрудничества. Наш договор зиждится не на эфемерных, трудно исчислимых в долларовом эквиваленте понятиях, таких как признательность и дружба. Она основывается на точном расчете и (со стороны Кеши) на страхе.

Ведь одним не вовремя сказанным словом я могу разрушить его идиллическую жизнь. Я могу поведать всем, каким образом некий Иннокентий Иванович Стрельцов превратился в того, кем он сейчас формально является. Я могу раскрыть тайну его необременительных и почти не опасных махинаций с деньгами одной большой компании. Такой большой и такой богатой компании, что тонкий долларовый ручеек, утекающий за рубеж, не замечается ею, как не замечает хозяйка, когда вездесущие мыши тайно поворовывают сделанные на зиму гигантские запасы крупы.

У меня есть в офшорной зоне небольшой бизнес, которым управляет отец. Это тот самый запасной выход, который следует оставлять даже в абсолютно верных делах. Меня боготворит жена, обожают дети, уважает родитель. Правда, все друзья и знакомые остались в моей прежней, московской жизни, но я совсем не жалею о них. В жизни часто приходится чем-то жертвовать.

— Дорогой…

Кажется, это вернулась из города жена. Но почему она так требовательно трясет меня за плечо?

— Пора вставать, уже семь часов…

Я как ошпаренный вскакиваю на постели.

Семь часов. За окном фиолетовеет предрассветная темень, пора на работу.

Какой дивный, какой упоительный сон. Увы, только сон…

Совещание у Деревяшкина едва закончилось, когда на пороге кабинета возникла Алина.

— Вам звонил некий Арсеньев, — сказала она с вопросительной интонацией, которая свидетельствовала о ее разыгравшемся любопытстве.

— Он оставил телефон?.. Соедини.

Девушка умоляюще взглянула на меня своими подведенными черным глазами, как будто я уязвил ее в самое сердце, и выпорхнула за дверь. Она любит знать, кто мне звонит и по какому поводу. Любая мало-мальская тайна в моей жизни будит в ней древний инстинкт следопыта, добытчика запретных знаний.

— Нам все-таки пришлось командировать сотрудника в Сыктывкар, — брюзгливым голосом, как будто его владелец изо всех сил сдерживал раздражение, проговорил сыщик. — На письменный запрос органы внутренних дел ответили, что указанный вами человек в городе не проживает. Мы проверили все районы Коми-Пермяцкого округа, все исправительно-трудовые учреждения — глухо.

— Как это понимать? — не понял я.

— Понимать это надо так. Стрельцов Иннокентий Иванович никогда не проживал на территории округа, постоянно или временно, не отбывал наказания в ИТУ. По крайней мере, под этой фамилией. Находился ли он в городе без прописки или временной регистрации, однозначно утверждать невозможно. Мы проверили всех Стрельцовых, проверили всех Иннокентиев Ивановичей — даже приблизительно похожих людей нами не обнаружено.

Хорошие ли это были сведения или плохие, я еще не понимал. С одной стороны, если Кеша не сидел и не был осужден — это хорошо. Но это значит, что он наврал мне насчет Сыктывкара, — и это плохо.

— И вот что еще интересно, странная история… Не знаю, заинтересует это вас или нет…

— Что именно?

— Сотрудник, командированный в Сыктывкар… Он утверждает, что… — Молчание на том конце провода.

— Что он утверждает?

— Вам лучше лично поговорить с ним. И тогда вы примете решение, стоит ли продолжать расследование и в каком направлении.

— А нельзя ли сразу?

— Я дам ему ваш номер, он перезвонит… — Связь оборвалась.

Я недовольно поморщился. Что за интригующие подходцы у этих сыскарей! Или это их методы выжимать из клиентов деньги? Крайне заинтригованный и крайне раздраженный, я опустил трубку.

Кеша сидел на кухне, нахохлившийся и какой-то невыспавшийся. В углах рта залегли печальные тени, а непокорный ежик волос на макушке ожесточенно топорщился.

— Ну, как успехи? — по-хозяйски спросил я, входя на кухню. — Как продвигается изучение английского?

— Хреново, — откровенно и мрачно отрубил Кеша. — И вообще, зачем мне это все надо?

У него было явно депрессивное настроение, и мне захотелось его немного подбодрить.

— Ничего, еще немного осталось, несколько недель и…

— И что, хренакнем сразу в дамки? — Строптивец вызывающе фыркнул в лицо своему гуманному воспитателю, а потом мрачно окунул голову в плечи и отвернулся к окну.

За мутным, исполосованным дождями стеклом маячили расплывчатые тени мокрых деревьев, в свете фонаря сеялся снег, темные люди, ссутулив плечи, скользили в темноте. Невдалеке глухо рокотало Садовое кольцо с его нескончаемыми пробками.

— Цельный день ветер воет да мокрятина с неба сыплется, — с тоской в голосе промолвил Кеша. — И так всегда! Чуть мороз вдарит, чуть под ногами земля покрепчает — опять ветер задует, опять развезет, какой-то грязи вместо снега насыплет… Одна мокрота в этой вашей Москве, а не зима. То ли дело у нас, на Севере…

— А что у вас? Разве оттепелей не бывает?

Кеша презрительно дернул плечом:

— Ну уж, не бывает. У нас такие оттепели бывают, что только держись! А морозы какие зимой стоят! Воздух такой студеный, аж горло ломит, если вдохнешь, и пар из глотки столбом, как из трубы котельной. Ночью идешь — вокруг луны розовым от мороза обведено, звезды круглые, с ладонь величиной, и висят низко, прямо схватить можно, если на цыпочки встать. А снег как хрупает под ногой! Идешь — а он ать-два, ать-два, как колокольцы маленькие звенят! Упругий снег, как подушка, хоть ложись да отдыхай. А то как задует вьюговей, так три дня света белого не видно — все метет да метет… А тут… Одна грязь да мразь.

Недовольство московским гнилым климатом Кеша сопроводил звучным прицельным плевком в помойное ведро.

Клавдия Митрофановна, дремавшая у плиты, неожиданно встрепенулась, раскрыла щелочки глаз, опушенные редкими пепельными ресничками, и печально промолвила:

— Внешний наш человек ежедневно тлеет, а внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное легкое наше страдание производит в безмерном избытке вечную славу.

После этого узкие губы сомкнулись, а ожившие было на лице морщины вновь залегли глубоко и спокойно.

Расшифровывать многосмысленный ребус было лень. Если у моего дублера сегодня такое слезливое настроение, хорошо бы воспользоваться им и побольше разузнать о прежней его жизни. Не больно-то был разговорчив он насчет своей биографии. Одним словом, темная лошадка…

— А что, Кеша, ты и родился в Сыктывкаре?

Мой собеседник как-то недовольно дернул плечом и увел разговор в сторону:

— Клавдия Митрофановна правильно сейчас сказала: тлеет внешний человек. Прямо шкурой чувствую, как тлеет. Я тоже тлею. Может, скоро вообще дотла дотлею. Вас всех только внешний человек и интересует. Где родился, когда женился да сколько зарабатываешь… А внутреннее, внутреннее постигать когда?

На кухню, деловито плюхая шлепанцами, прошествовал сонный сосед Колян в растянутой голубой майке, из которой вываливалось плотное шерстяное брюхо, и брякнул на плиту кастрюлю со вчерашним супом. Он слышал окончание разговора и ухмыльнулся во всю глотку.

— Знаю я, чего это Кешка бесится, — густым басом пророкотал он, почесывая пальцем под мышкой. — Валька его вчера бортанула. К мужу Нисхату опять ушла. Сказала, мол, незаконными отношениями не желает довольствоваться.

— Что ты брешешь! — взвился Кеша, вскочив с колченогого стула, так что тот от резкого движения завалился на спину.

— Твоя мать брехала, когда под лавкою лежала!

Колян с наслаждением наблюдал, как на Кешином лице появилось осатанелое выражение, свидетельство крайнего гнева. Очевидно, в предвкушении кардинальной драки у соседа чесались руки: Коле было неприятно лицезреть нежные отношения своей бывшей подруги с новоявленным плейбоем. Подобный адюльтер задевал его мужское самолюбие.