Профессор Ларионов лежал один. По бокам мигали свечи.

Белая, как снег, невеста строго и торжественно склонилась над мертвым и поцеловала его во влажные красные губы.

— Прощай! — тихо сказала она. — Прощай навеки! — С этими словами она покинула комнату.

Вольдемар фон Бренкен и Настя спешили по опустевшим улицам. Все магазины были закрыты. Кругом чувствовалось дыхание смерти.

— Милая, милая Настя! — сказал морской офицер и привлек к себе невесту. — Я не знаю, что теперь случится. Чувствую, что тяжелая пора наступает для России. Верь мне только, что я люблю тебя, люблю так сильно, что не в силах высказать!

Они стояли под деревьями. Они были совершенно одни. Поблизости шла перестрелка. Настя прижалась к своему возлюбленному. Ее голубые глаза широко раскрылись, как будто ей, охваченной жуткими предчувствиями, хотелось еще раз поглядеть на него, чтобы навеки запечатлеть в своей памяти.

— Бог не оставит нас! — просто сказала она.

— Мы должны думать обо всем, моя милая Настя, — продолжал Вольдемар, еще крепче прижимая к себе ее стройную фигуру, как бы собираясь спасти ее от приближающегося ружейного огня.

— Нас могут разлучить сегодня… завтра… Кто знает? Я чувствую, что начинается какая-то новая эпоха! Бедная Россия! — Итак, слушай, Настя: здесь перед лицом родины и всемогущего Бога я клянусь: я люблю тебя навеки! Ничто не заставит меня измениться. Я верю тебе. Надеюсь на лучшее будущее и думаю только о тебе. Ты всегда будешь около меня до самой смерти.

— Вольдемар! — воскликнула Настя, смертельно испуганная. — Что это значит? Разве у тебя могут возникнуть сомнения? Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Разве ты не знаешь, что ты моя жизнь, что мне невыносимо было бы жить без тебя? О, только не думай обо мне так! — Она залилась слезами.

— Я должен сказать тебе сейчас… здесь… на этом самом месте… так должно быть, — снова начал Бренкен, прислушиваясь к треску выстрелов. Сейчас уже явственно можно было различить крики отдельных людей.

— Боже мой, что ты мне должен сказать? — запинаясь, пробормотала Настя, посмотрев на него, как в тумане, сквозь слезы.

— Я не только курьер царицы, я был послан в Тобольск еще с особой миссией. Я должен выполнить одно поручение…

Настя посмотрела на него с возрастающим страхом.

— Поручение… политическое?

— Да, Настя, я принадлежу к комитету освобождения царя. Мне дали поручение спасти царскую семью. Я должен был бежать, но я снова возвращаюсь в Тобольск, вырву царицу из рук палачей, спасу царя и освобожу великих княжен.

Настя испустила крик.

— Вольдемар, ты — все, чем я обладаю на свете! У меня нет больше ни отца, ни матери. Опасность велика, она бесконечно велика!

— Знаю, знаю, Настя. Но я поклялся!

Настя тихо зарыдала, склонившись на его плечо. Он продолжал:

— Я солдат, Настя, и помню свою присягу. Я не политик. Моя славная, прелестная Настя! Не плачь! Твое сердце всегда со мной, я знаю это. Нам, может быть, долгое время не придется видеться. Я снова поеду в Тобольск… Ты единственный человек, который, кроме участвующих в заговоре, знает об этом… Ни слова об этом, Настя! Ни слова! Ты будешь молчать, как могила.

Она подняла голову и открыла свои бархатные глаза.

— Я буду молчать, как могила, Вольдемар! Ничто не вырвет у меня эту тайну! — Вдруг она порывисто обвила руками его шею: — Мой дорогой! Мы снова увидимся! Мы должны увидеться! Если ты не вернешься, для меня лучше будет умереть!

Молодой офицер поднял глаза к свинцово-серому небу и ответил:

— Если нам не суждено будет найти друг друга на земле, Настя, то мы увидимся снова там, где любовь живет вечно.

Он увлек ее за собой. Слезы катились по ее холодным щекам. Она ничего не видела. Сильный страх сжимал ее горло. В уличной тишине ей чудился стон, как будто от гнета невыносимой тайны. Надвигающаяся ночь, казалось, была полна ужасов. В конце улицы вынырнул броневик.

Они поспешили навстречу броневику. Офицер, командовавший броневиком, приказал им остановиться.

Бренкен обернулся, ища глазами Настю, но увидел только тихую до жути улицу — эту раскрытую пасть чудовища. Он крикнул громко имя Насти в эту ужасающую тишину, побежал назад, его пальцы судорожно цеплялись за запертые домовые двери, со всей силой отчаяния он всем телом навалился на тяжелые ворота — никто не отвечал. Жизнь, казалось, замерла. Не слышно было ни малейшего дыхания.

Вдруг отчаянный крик прорезал вечернюю мглу.

— Настя кричала! — Кровь застыла в жилах Бренкена, его сердце готово было выпрыгнуть из его груди. Он слушал и заревел: — Настя! Где ты? Где ты? — Но теперь все стихло.

Солдаты вышли из броневика и рассыпались по улице. Офицер подбежал к Бренкену.

— Товарищ! Скорее! Нельзя терять времени!

С другой улицы что-то с грохотом надвигалось.

— Прикрывайтесь! — крикнул офицер, схватив за руку Бренкена, которого он, очевидно, принял за помешанного.

Стоявший на броневике пулемет затрещал.

Залп. Подгоняемый отчаянным страхом за Настю, Бренкен собирался проникнуть в незнакомый двор, но офицер и двое солдат удержали его за руки. Соединенными усилиями они потащили его за собой. Бренкен не знал еще, что часть автомобильной бригады уже взбунтовалась и что оставались только немногие верные войсковые части, которые пробирались к Зимнему дворцу, чтобы охранять Керенского, представителя умеренных элементов, от большевиков.

Бренкен, почти не помня о происшедшем, разбитый, в отчаянии, без надежд впереди, охваченный ужасом за Настю, очутился внутри броневика. Яростные крики вдруг раздались на совершенно тихой до того момента улице. Потом крики сразу прекратились, и показалась черная масса озлобленных людей, еще не знавших, кто перед ними — друг или враг. Треск пулемета рассеял их сомнения.

Подобно черной лавине, пришедшей в движение и не в состоянии больше остановиться, темная масса хлынула на броневик, но тот начал прокладывать себе кровавую дорогу. Вдруг передняя часть броневика качнулась — поднялся столб дыма — лязг и треск! Броневик попал в глубокую яму, вырытую нападавшими. Тень баррикады падает на нее… Началась последняя борьба между мужеством отчаяния и жаждущей убийства храбростью.

Не успело пройти и четверть часа, как нападавшие перебили всех защитников броневика.

А Настя?

Настя последовала за своим возлюбленным. В тот момент, когда броневик привлек к себе его внимание, бесшумно растворились ворота одного дома. Настя, испуганная порывом сквозняка и бесшумным движением, молча и растерянно глядела на мрачный двор. Ее окружили какие-то люди. Туман окутал ее. Со двора доносился отвратительный запах гнили. Эти люди стояли недвижно, как легион смерти, и Настя сразу же увидела, что они одеты в матросскую форму.

Но жадные руки быстро протянулись к молодой девушке, — ее схватили с быстротой молнии, чей-то грубый кулак заткнул рот Насти, который был судорожно открыт, готовясь испустить крик отвращения и призыва о помощи. Она почувствовала бесстыдный жест, но ее сопротивление было напрасным. Ее втащили в середину этого отвратительного двора, и в то время, как ее искаженное от страха лицо глядело на руки и плечи этих людей, ее перекидывали как мячик от одного к другому. Ворота снова бесшумно затворились. Все это разыгралось с такой быстротой, что когда Бренкен оглянулся, ища свою невесту, ничего уже не было видно. Но Настя, как будто догадываясь, что ее возлюбленный должен был быть где-то поблизости, высвободилась из грубых рук своих палачей и испустила дикий крик, который был тут же заглушен. Ее толкнули в глубь двора, и она упала на острые камни. Она поняла, что попала в руки подонков городских окраин. Полубесчувственная от страха, едва сознавая, что с ней происходит, она не чувствовала осквернения своего тела, когда ее то бросали наземь, то снова подхватывали эти люди — только для того, чтобы касаться грубыми руками ее тела. Эти люди — накипь революции — искалечили бы Настю на всю жизнь, если бы крик нападавших на броневик не выгнал их из убежища. У них не оставалось времени для скотских развлечений. Настя почувствовала горячую боль в груди. Платье клочьями свисало с ее белого тела, эти звери едва не разорвали свою беспомощную жертву, но когда она пришла в себя, лежа на острых камнях, раненая и совершенно разбитая, двор опустел, и ее окровавленное тело вздрагивало от боли и от следов тяжелых сапог, которыми топтали ее.