В камере вместе с Бруно находилось несколько человек. Среди них были клирики и миряне, малограмотные и ученые, горемыки, впервые угодившие в инквизицию, и закоренелые еретики, «повторно впавшие в ересь». Они были из разных концов Италии: каноник Сильвио из Кьоццы, Серафино из Аква-Спарты, Маттео из Орио, кармелит Джулио из Сало, капуцин Челестино из Вероны, плотник Франческо Вайа из Неаполитанского королевства, Несхожие пути привели их в Венецию, и неодинаковая ожидала их участь: одни могли рассчитывать на сравнительно легкую кару, другим грозил костёр или пожизненное заточение.
Люди, обвиненные в ереси, вовсе не считали себя безбожниками и не отказывались от упований на господа. В камере много молились, пели псалмы, били поклоны. На стене висели изображения святых и амулет с молитвами.
Когда привели новичка, человека среднего роста, С каштановой бородой, который назвался Джордано Бруно из Нолы, первое, что бросилось в глаза соседям по камере, было его полное пренебрежение к религии. Он не становился на колени и не принимал участия в молитвах. Почему? Сперва он просто ответил, что он отступник и ему это запрещено. Но его выдержки хватило ненадолго. Бруно не скрывал раздражения, когда видел, как усердно молились рядом с ним. Все католическое ему противно? Может быть, он протестант? Но он не жаловал ни Лютера, ни Кальвина. Какой же он веры?
– Я враг всякой веры!
Он говорил, что христианская религия – это учение ослов, церковь управляется невеждами и он, Бруно, не признает иной церкви, кроме себя самого. Говорил он это не для красного словца, не из бахвальства. В речах его чувствовалась непоколебимая убежденность. Его не могли остановить укоры и попреки. Он во что бы то ни стало хотел, чтобы поняли основательность его аргументов, доказывал, убеждал.
Особенно часто он беседовал с Челестино, а потом и с Франческо Грациано, который появился в камере поздней осенью. И тот и другой, люди образованные, не прочь были поспорить. Грациано, человек лет пятидесяти, хромой, с покалеченной рукой, привлекался к суду инквизиции вторично, но сдержанностью в речах не отличался и нередко городил ересь. Споры иногда проходили бурно: Грациано, завзятый полемист, не желал уступать Ноланцу.
В соседях по камере, несмотря на споры и перебранки, Бруно видел товарищей. Никакой подозрительности он не испытывал и с удивительной доверчивостью рассказывал о своем прошлом. Он признавался, что с детства был врагом католической веры, не мог видеть образов святых, почитал только изображение Христа, но вскоре и от этого отказался. Вспоминал и следствие, начатое против него в монастыре, и свои долгие скитания.
Молящихся он выносил с трудом. Иногда его прорывало. Словно озорной неаполитанский мальчишка, передразнивал он монахов, распевающих литании, и паясничал перед священным амулетом. Вот сейчас он им сам отслужит обедню! Он подражал священникам и смеялся над ними, уверяя, что после мессы они идут обжираться. Бруно становился на колени перед иконами и изощрялся в злых шутках. Пусть посмотрят со стороны, как выглядит их постыдное идолопоклонство, ведь примеры движут больше, чем слова!
Он не ограничивался издевками или кощунственными выходками, всегда старался объяснить, почему он отвергает религию. Да, он высмеивает мессу, но делает это потому, что она основана на обмане: хлеб не пресуществляется в тело Христово. Ничего из того, во что церковь заставляет верить, нельзя доказать. Глупо просить заступничества у святых – это никому не помогает.
О реликвиях говорил без всякого благоговения. Вспоминал, как в Генуе поклоняются ослиному хвосту. Руку какого-нибудь висельника выдают за десницу святого Ермакора. Есть ли какие доказательства, что реликвии – подлинные останки святых? Даже если бы они были подлинными, им не следует поклоняться. С таким же успехом можно почитать собачью кость! Они обладают чудодейственной силой? Бруно смеялся: английский король выбросил в реки множество реликвий, которые долго считались настоящими, а чудес никаких не произошло!
Молитвенник, который постоянно читали монахи, вызывал у него отвращение. Какой-то невежественный баснописец, не знающий и грамматики, нагородил кучу глупостей. Вот святой Доминик на глазах всего капитула колотил дьявола, словно бурдюк, а то вот заставил его держать свечу, пока служил заутреню, и дьявол сжег палец. Такую книжку не читать надо, а бросить в огонь! Ему вторил Грациано. Бруно уверял, что от чтения молитвенника у него разбаливается голова. Ведь монахи, повторяющие тексты из молитвенника, сами не понимают того, что бубнят.
Существование верных мук ада Бруно отрицал и говорил, что в загробном мире нет наказания за грехи. Он часто рассуждал о Христе. В оправдание людям утверждал, что и Христос грешил. Разве тот не совершил смертного греха, когда хотел воспротивиться воле бога отца и избежать казни? Не он ли молился в Гефсиманоком саду: «Да минует меня чаша сия»?
Речи Бруно вызывали, случалось, возмущение его соседей по камере. Во время молитв он перебивал их насмешливыми замечаниями. К кому, мол, они обращаются? К сатане! На него закричали. Он, оправдываясь, сказал, что так говорят крестьяне. Другой раз его рассуждения о смертном грехе Христа повергли брата Джулио в ужас: «Вы слышите, как кощунствует этот человек!»
В памяти соседей по камере Ноланец остался не только как богохульствующий насмешник, но и как ученый, который в любых условиях проповедует и отстаивает свои воззрения. Он бывал очень серьезен, когда рассказывал о своих книгах, и старался, чтобы окружающие его люди постигли суть защищаемых им взглядов. Джордано говорил, что мир не создай богом, а существует вечно. Величайшее невежество – верить, будто есть лишь этот единственный мир.
Однажды вечером он подвел к окну своего земляка, плотника Франческо Вайа. Решетка кощунственно перечеркнула усыпанное звездами небо. Но не о родном Неаполе и не о свободе говорил Ноланец, он говорил о вселенной. Он показывал на звезды и объяснял, что каждая – это целый мир, а их – бесконечное множество. По ту сторону тюремной решетки неисчислимые миры!
В ходе процесса произошла какая-то непонятная задержка. Первое время допросы шли один за другим, потом около двух месяцев его не вызывали. Искали новых свидетелей? В конце июля, судя по всему, произошел заключительный допрос. Он на коленях заявил о своей готовности принести покаяние. Что им еще нужно? Почему тянут с вынесением приговора? Разве у трибунала венецианской инквизиции недостаточно материалов, чтобы его осудить? Промедление становилось зловещим.
Месяц шел за месяцем. Бруно стал раздражительней, плохо спал, вдруг ни с того ни с сего сыпал отборнейшими богохульствами, отчаянно ругался. Проснувшись ночью, восклицал в гневе: «Злодей, кто правит этим миром!» – и показывал кукиш небу.
Он по-прежнему часто затевал разговоры о религии. Однажды, наблюдая, как Грациано и другие заключенные осеняли себя крестным знамением, сказал, что этого не следует делать, ибо Христос не был распят на кресте. В ту пору орудием казни был не крест, а столб с перекладиной, похожий на костыль. Его называли виселицей, и он не имел четырех одинаковых концов. Следовательно, Христос погиб не на кресте, а на виселице. Знак же креста, что найдешь теперь в любой церкви, украден у древних народов.
Бруно не хотел быть голословным, он привел примеры из египетской мифологии, сослался на античных писателей. Грациано не соглашался. Ведь в Евангелии сказано, что надпись «Иисус Назаретянин, царь иудейский» была прибита к верхней части креста. Бруно возражал: виселица, на которой был казнен Христос, имела только три конца, а дощечку с надписью прикрепляли к верхнему брусу.
О Христе и пророках Джордано отзывался очень резко. Все, чему они учили, было ложью, и поэтому естественно, что, как мошенники, они умерли позорной смертью. Они предсказывали собственный конец, ибо знали, что, совращая народ своими лжеучениями, не избегут казни. Они дурачили людей, пользуясь магическими приемами. Моисей, как и Христос, был опытнейшим магом. В этом искусства он далеко превосходил всех магов фараона. Разумеется, что на горе Синай он не беседовал с богом: недаром ведь он предпочел обойтись без свидетелей. Моисей лгал, утверждая, что закон, который он дал евреям, жестокий, тираничный и несправедливый закон, внушен ему господом. Он сам его придумал.
