— Точно: дивчина! Товарищ командир, можно снять ее оттуда?

— Лезем!..

Привели Веру в отряд, командир разведки доложил командиру отряда:

— Ось, яку птыцу на сосне споймалы!

В тот же день партизанского врача ожидало боевое крещение. После схватки отряда с карателями Вере пришлось сделать первую операцию.

Чем она больше занималась — врачеванием или боевыми делами? И на Волыни, и под Луцком, и под Ровно ее можно было видеть то в белом халате, со скальпелем в руках во время операции, то в тяжелых солдатских сапогах и гимнастерке.

…В сенях послышался шум. Это вернулся хозяин.

— Выпросил телегу у старосты, — сказал он. — Собирайся, жена! — Потом подошел к Вере, присел рядом с ней на лавку и тихо заговорил: — Так ты… насчет того, не подбирали ль, мол, на дороге твою маманьку? Ну так вот что… Когда стали стрелять, я в садик выбежал, затаился. Вижу — падает самолет за селом, как факел. А в небе парашютисты. Семь. Один уже совсем низко. А остальные шесть еще высоко, и по ним немцы вовсю из автоматов лупят… Те шестеро все погибли. Их через село утром везли. А седьмой… Пропал седьмой!

Партизанка поверила этому человеку. Доверилась ему.

— Как были одеты летчики?

— Все в военном, в комбинезонах. Это я точно видел.

— А в штатском среди них не было ни одного?

— Нет. Все в военном…

— Седьмого немцы ищут?

— Вроде нет, не ищут. По хатам никто не шукает… Ты вот погоди. Я поеду с жинкой, а сюда сейчас кум мой заглянет. Он тебе, може, что и поинтереснее расскажет…

Когда хозяин увез жену, пришел другой, пожилой крестьянин — кум хозяина. Он рассказал Вере, как они с соседом везли на базар во Львов арбузы, как остановились, увидев лежащего в пыли человека. Решили, что пьяный. Подняли, положили в повозку на солому. А во Львове он ушел от них…

— Куда?

— А хто ж його знае. Бильше нэ бачылы його.

— Он что-нибудь говорил?

— Ни. Молчав.

— Вы могли бы его узнать, если бы вдруг увидели? — спросила Вера.

— Може, и признав бы…

И добавил, что у того человека кожа дюже бледная, зеленоватая даже. И еще на шее большое красное родимое пятно. Думали — не кровь ли? Нет, родимое пятно.

— Так он ничего вам и не сказал? Ничего у вас не спросил?

— Ничого.

— А вы по-украински, по-русски или по-польски говорили в тот раз между собой?

— По-польски…

Вера узнала: Густав Варец жив, вернее сказать, был жив. И попал во Львов…

Во Львове она бродила по больницам и врачам, все искала «матушку», но выведать что-нибудь еще о Вареце не смогла. Возникло предположение, что его схватили гестаповцы.

Ей надо было теперь встретиться со связным партизан, который мог сообщить, кто за последнее время попал в гестапо: связной служил посыльным в городской комендатуре и зачастую был свидетелем разговоров, которые давали ему возможность быть в курсе многих важных событий, происходивших во Львове.

— Видел такого, точно, видел! — сказал связной. — В гестапо он.

— Его в одиночке содержат?

— Звать его Шварц… Так записано в регистратуре… А содержится он… в камере, куда сгребают всех подозрительных. Там кого только нет: и старые, и малые, и мужики, и бабы… Факт. Я всех, кто в одиночках-то, наизусть знаю…

Итак, Вера узнала главное. Можно было возвращаться на партизанскую базу.

Сколько подобных заданий выполнила Вера! Сколько раз ходила она в разведку — на железнодорожные станции, в города, в села…

Когда встал вопрос, кому устанавливать связь с Густавом Варецем, Вера попросила командира отряда поручить эту операцию ей. Командир согласился.

…Около двух часов пополудни на железнодорожной станции Львов грузился товарный состав. Вагоны набивали продуктами: мясом, салом, маслом, яйцами, овощами, фруктами — всем, чем богата щедрая украинская земля. Все это было награблено фашистскими оккупантами и предназначалось для подарков семьям гитлеровских вояк.

На погрузку согнали украинцев, русских. И нередко случалось, что охранники замечали, как изголодавшийся грузчик припрятывал что-нибудь из продуктов. Провинившегося сразу же бросали в застенок, а то и убивали на месте…

Киля Остапенко, молодая женщина, одетая в старенький выцветший сарафан, повязанная косынкой, возвращалась домой, на хутор Высокий; она была во Львове на базаре, продавала гуся и теперь держала путь обратно… И надо же было случиться такому: охранники обнаружили, что при погрузке товарного состава пропал ящик масла! Подозрение пало на двух пожилых грузчиков. Но за них вступились товарищи. Завязалась форменная потасовка. Гитлеровцы схватили грузчиков, а заодно всех, кто был поблизости, окружили их и, угрожая автоматами, повели в комендатуру. Ни за что ни про что попала в толпу арестованных и оказавшаяся здесь Киля.

— За что меня-то?! Я ничего плохого не сделала! Вот мой билет! Я домой еду! Отпустите! — плача, кричала Киля.

— Там разберутся, что ты за птица…

Отправили арестованных не в комендатуру, а в гестапо. На сей раз речь шла об открытом неповиновении охране. А это было чревато тяжелыми последствиями.

Их провели во двор, где на высоких кирпичных стенах с колючей проволокой торчали башни с пулеметами и прожекторами. Оглушающе лаяли собаки, рвавшиеся с привязи, готовые наброситься на беззащитных людей.

Схваченных на вокзале построили в одну шеренгу. Дежурный офицер в сопровождении писаря проверял документы и распределял людей по камерам.

— Килина Остапенко, хутор Высокий… — прочел гестаповец и цепкими глазами всмотрелся в лицо молодой женщины. — Воровка! Тварь! Во вторую общую!

— Вторая забита, — сказал писарь. — Можно в первую. Такой красавице надо чего получше…

Гестаповец усмехнулся:

— Да. В первую общую. Крыс кормить…

Киля опять расплакалась, пытаясь объяснить, что невиновна, но ее не стали слушать, а выволокли из строя и повели через двор к мрачному серому зданию.

Она спускалась по каменной лестнице в темный, вонючий подвал. Камера прежде была холодильником для хранения овощей: пол цементный, стены цементные. Никакой подстилки, никаких нар, люди лежали прямо на полу — сыром и холодном. Одежда на большинстве была ветхая, проглядывало голое тело.

И все же, несмотря на ужас, охвативший ее, Вера — а это была она — чувствовала удовлетворение: все идет по плану… Более того: она оказалась как раз в той самой камере, где томился Густав Варец…

Готовя операцию, партизаны старались все сделать так, чтобы Вера подвергалась как можно меньшему риску, хотя каждый понимал, что малейшее подозрение в причастности к партизанам грозит ей смертью.

— Отдавай все, что у тебя есть с собой, грязная свинья! — приказал гестаповец, который вел ее в камеру.

Он отнял документы, деньги, железнодорожный билет до Высокого.

Когда за гестаповцем захлопнулась тяжелая дверь, Вера остановилась растерянная, посреди камеры, не зная, что теперь делать, куда присесть. Но тут снова распахнулась дверь, охранники ввели еще нескольких узников, задержанных на вокзале. «Новенькие», объединившись, устроились на полу и принялись обсуждать свое незавидное положение. Вера села с ними. Она все твердила, что ни в чем не виновата, что ее схватили случайно.

Она еще не осмотрелась как следует и, конечно, не могла узнать, где лежит человек с красным родимым пятном на шее — человек, ради которого она здесь. Ее волосы под косынкой были заплетены в две небольшие косички. В одну косичку была искусно спрятана маленькая почтовая марка.

Постепенно в камере началось движение, узники зашевелились. Новичков окружили, стали расспрашивать, за что их схватили. Киля обратила внимание на человека, который остался лежать на полу и только издали смотрел на новую группу арестованных.

— Давайте знакомиться, товарищи… — предложил один из заключенных. — Пусть каждый назовет свое имя и скажет, что́ хотел бы он передать на волю. Запоминайте, люди! Кому такое счастье выпадет — вырваться отсюда, тот пусть и передаст просьбу каждого…