В общем-то, история была как история; ничего из ряда вон выходящего, непредвиденного не произошло. Из полицейского участка позвонили Дику Шарпу как владельцу автобуса и спросили, не желает ли он самолично присутствовать при показаниях той и другой стороны. Он любезно дал согласие и прибыл — учтивый, настороженный (можно было, конечно, не сомневаться, что ему тем или иным путем сразу же все стало известно, а если даже нет, то он всегда заранее был готов к тому, что в любую минуту нечто подобное может произойти). Для него исход дела был уже предрешен; выражение его лица было в меру решительным и вежливо непреклонным. Картина, нарисованная Айво, не оставляла сомнений в том, что с той секунды, как Дик Шарп переступил порог полицейского участка, хорек был обречен стать козлом отпущения. Айво мгновенно преобразился в Дика Шарпа, входящего в участок. Он прошелся походкой Дика Шарпа, он держался, как Дик Шарп, говорил с его интонацией: «Он действовал вопреки моим инструкциям. Я был крайне изумлен, узнав о случившемся. Шофер автобуса заболел, и я строго-настрого приказал не выпускать автобус на линию». И Айво тут же снова стал хорьком. Он не верил своим ушам; недоумение, негодование и, наконец, ярость и злоба, словно острия ножей, начали прорывать затуманившую его сознание пелену страха: «Да все же знают, что это вы приказали мне вывести машину из гаража!» — «Кто это знает?» — «Как кто? Все. Все знают!»

«Вы отрицаете, что вами было дано распоряжение вывести автобус на линию?» — спросил Айво-сержант хрустящим, песочным голосом.

«Разумеется, я это отрицаю», — отвечал Айво-Дик Шарп, изумленным выражением лица и тоном давая понять, насколько подобный вопрос неуместен.

«Он велел мне!.. Он сказал, что я буду водить машину, пока не вернется Берт, и его жалованье будет идти мне. Жалованье Берта», — бессвязно восклицал Айво-хорек.

«Какую линию обслуживал этот автобус?» — спросил Айво-сержант.

«Его выпускали на линию в экстренных случаях, — отвечал Айво-Дик Шарп. — Он обслуживал те участки, где регулярный транспорт выходил из строя».

«Скажите лучше — где вывели из строя Гэрета Джонса, когда кто-то напал на него и перешиб ему руку свинчаткой!» — тонким голосом Гито внезапно выкрикнул Айво.

«Потрудитесь молчать, пока вас не спрашивают», — оборвал Айво-Гито Айво-сержант, в то время как подлинный Гито, страшно довольный лицезрением самого себя в этой роли, не удержался и шепнул Роджеру на ухо:

— Так-то складно у меня, конечно, не получилось. Это я бы тогда так сказал, будь у меня такая голова на плечах, как у Айво.

— Попрошу соблюдать тишину в зале, — сказал Айво. — Еще всем по кружке. — Его кружка, вновь наполненная, уже появилась перед ним.

Айво-хорек теперь снова начал сжиматься, уходить в себя. Его землистое, потное от страха лицо блестело. С юности приучившийся ненавидеть и бояться «фараонов», он теперь почувствовал себя в цепких лапах полиции, а единственный человек, который мог бы вызволить его отсюда, вместо помощи подставил ему подножку, отчего он окончательно слетел с катушек. Он судорожно дергался, глазки-бусинки перебегали с лица на лицо, потом его взгляд метнулся к двери (словно в отчаянной надежде одним рывком вырваться на свободу).

Дверь за спиной Айво почти ежесекундно отворялась и затворялась, бар постепенно заполнялся посетителями. Но представление шло своим чередом: Дик Шарп уверенно-спокойно устранялся; хорек с каждой минутой становился все более косноязычным и жалким; Айво и Гито совсем утратили всякие очертания; сержант и взбрыкивающий рукой констебль продолжали играть свои безучастные роли. Наконец сержант сказал: «Ну, пока все, приятель. Мы тебя известим». Поначалу Айво-хорек не поверил своим ушам: ему казалось невероятным, что его могут отпустить отсюда подобру-поздорову, но когда Айво-сержант сказал: «Значит, мы дадим тебе знать, как только ты нам понадобишься, в конце квартала, надо думать» — и кивнул, давая понять, что разговор окончен, Айво-хорек, бросив на Айво-Дика Шарпа горящий ненавистью взгляд, суетливо ринулся к двери.

Смех, аплодисменты. И у всех отлегло от сердца. Низость и жестокость сцены в полицейском участке, отвратительное, бесстыдное предательство жалкого беззащитного человечка, предательство, совершенное весьма могущественным по сравнению с ним лицом, — все то, что так потрясло Айво и Гито, заложив угрюмые складки на их лицах, превратив их на какое-то время в плакальщиков над своей судьбой и судьбой всех обездоленных, засверкало иными красками в лучах веселого яркого таланта Айво. Марио хохотал и возбужденно говорил что-то, Дженни улыбалась во весь рот, и даже лицо Гэрета утратило свою напряженность. Снова пошли в ход кружки, снова посыпались шутки, как на веселой вечеринке.

Незаметно пролетел час, другой. Роджеру казалось, что он никогда еще не был в такой веселой компании. Трудности оставались, но перестали представляться неразрешимыми: всесильному Дику Шарпу был нанесен сокрушительный удар. И об этом говорили не таясь. Имя Дика Шарпа было у всех на устах, многократно повторялось во всех уголках бара.

Наконец, устав от шумных проявлений радости, Роджер взял два куста мясного пирога и отыскал для себя и Дженни укромный уголок. У них еще ни крошки не было во рту с той немыслимо далекой незапамятной зари, когда за ними приехал грузовики из мрака донесся голос Айво. Роджер удобно усадил Дженни с кружкой свежего пива и пирожком, и они принялись за еду. И почти тут же он почувствовал — что-то неладно; на лицо Дженни набежало облачко. Она откусила кусочек пирога, нахмурилась, отодвинула тарелку и погрузилась в угрюмое молчание. Он тоже молча наблюдал за ней: она достала из сумочки очки, надела их и снова сняла. Потом отхлебнула из кружки, но как-то машинально.

— Ты плохо себя чувствуешь? — прошептал он, наклонившись к ее уху.

— Мм?

— Я спрашиваю: как ты себя чувствуешь?

Ничего не ответив, она встала, легонько отпихнув от себя стол.

— Мне нужно… Я скоро вернусь.

Решив, что она хочет пройти в туалет, Роджер отодвинулся, пропуская ее. Она чем-то расстроена? Проводить ее? Нет, пусть сама во всем разберется. Если он начнет суетиться вокруг нее и привлекать к ней внимание, это будет ее только смущать. Ну, упало настроение. А может быть, у нее резинка в трико лопнула.

Он ждал, болтая с Гито, но минуты ползли медленно. Вопреки напряженности ожидания и уже снедавшей его тревоге он все-таки заставил себя проглотить несколько кусочков пирога. Если и в самом деле произошло что-то неладное, неразумно пытаться с этим совладать на пустой желудок. Он медленно доел пирог, а Дженни все не возвращалась. Наконец он встал, чтобы отправиться на розыски, и в это мгновение она появилась в дверях.

Он сразу увидел: если ее и раньше что-то тревожило, то теперь эта тревога усилилась. Может быть, она нездорова? У нее что-то болит? Лицо ее было замкнуто; тонкая полоска крепко сжатых губ совсем побелела.

Пробормотав извинение, Роджер протолкался мимо Гэрета и Гито и подошел к ней.

— Что случилось, дорогая? — спросил он.

— Я хочу домой, — сказала она.

Домой? В часовню в горах, на кушетку, к пузатой печурке? Или она имела в виду что-то темное, холодное — ее дом-тюрьму, где только нет решеток на окнах, ее безлюбовное супружеское стойло?

Чувствуя, как все холодеет у него внутри, Роджер вдруг с испугом осознал непрочность их отношений. Он горячо любил Дженни. Но их любовь еще не материализовалась в житейских обиходных вещах — она была как соломинка, внезапно вспыхнувшая ярким пламенем на жарких углях очага.

— Поехали, — сказал он. — Я отвезу тебя. — Он решил, пока она не запротестует, делать вид, что слово «домой» означает часовню.

Айво, увидев, что они выходят за дверь, в изумлении оборвал разговор на полуслове и крикнул:

— Уходите?

— Да, — сказал Роджер. Он старался улыбаться как можно непринужденнее. — Не хотелось бы портить вам удовольствие, но у нас кое-какие неотложные дела.