Роджеру очень хотелось знать, так же ли невысоко расценит она его валлийскую речь. Но выяснить это ему явно не представлялось возможным.
— Да, когда у нее в помощниках только Артур или Малдвин, приходится обходиться без овощей, — сказал Гэрет. — Они ставят кастрюлю на плиту и уходят. Электричество не включают. Это мать делает сама. Время она узнает по радио и с плитой хорошо управляется: один поворот направо — небольшой жар, два поворота — умеренный, три поворота — на полную катушку.
— Я полный не даю, — вмешалась мать, внимательно, прислушивавшаяся к каждому слову сына.
— Она сидит с отворенной дверью, — продолжал Гэрет, — и если что перельется через край и запахнет горелым, идет и сразу выключает.
— Понимаю, — сказал Роджер. — Ну, а если что-нибудь испортится? Если в плите какая-нибудь неполадка и начнется пожар?
Гэрет улыбнулся.
— Гляньте что там, возле ее стула, — сказал он.
Роджер увидел небольшой огнетушитель, поставленный так, чтобы мать, протянув свою длинную руку, легко могла его достать.
— Если от электрической плиты возникнет пожар, — сказал Гэрет, — а это такая штука, от которой, учтите, пожар возникает не чаще, чем раз в миллион лет, — ну что ж, мать сразу его и унюхает и услышит, возьмет свой огнетушитель и все погасит.
— Я этого еще никогда не делала, — сказала старая женщина, — но я всегда начеку.
— На нее можно положиться, как на самого себя, — с гордостью произнес Гэрет. — Чего только она не умеет делать, вы просто удивитесь.
И, словно решив, что хватит уж восхищаться и разводить сантименты, он резко наклонился, чиркнул спичкой и разжег огонь в камине.
— Ну вот, когда разгорится, — сказал он, выпрямляясь, — нам тут будет славно.
Роджер готов был с ним согласиться. Пока Гэрет, отклонив его услуги, ходил из кухни в гостиную и обратно, накрывал на стол, заваривал чай, нарезал ломтями большой каравай свежего хлеба — словом готовил добротный ужин на троих, Роджер, откинувшись на спинку стула, смаковал контраст между теплом и светом этого жилища и ночной горной стужей за его стенами. Перед глазами у него все еще стояла темная отвесная стена отвала, и ему хотелось задать матери несколько вопросов. Был ли отвал всегда, все те годы, что они живут в своем доме, таким высоким? Или незаметно, месяц на месяцем, вагонетка за вагонеткой, вознесся он на эту чудовищную высоту? Когда мать была еще невестой и какой-то далекой, теперь уже непредставимой весной, будущий отец Гэрета привез ее сюда, отшатнулась ли она в изумлении и страхе при виде этой громады, нависшей над домом, в котором ей предстояло прожить жизнь?
Он отогнал от себя эти пустые фантазии. Без сомнения, мать из местных девушек, этот отвал знаком ей с младенческих лет, и если даже он немного вырос за ее жизнь, она едва ли обратила на это внимание. Отвал производит такое странное впечатление только на него, потому что он чужой в этом крае.
О чем же ему с ней поговорить? Он мысленно перебрал различные темы, но подходящей не находилось, и пришлось удовольствоваться молчанием. Усталость потянула его снова откинутся на спинку стула, к тому же заныла рассеченная губа. Он потрогал ее языком. Да, отек как будто уменьшился, а боль все не проходила.
— Ужин готов, — сказал Гэрет. — Придвигайтесь к столу.
Он быстро и ловко начал разрезать дымящийся кусок свинины; хлеб он еще раньше нарезал большими ломтями, намазал маслом и положил горкой возле каждой тарелки. Но прежде чем приняться за еду, он пододвинул качалку матери к столу и проверил, чтобы все было у нее под рукой. Наконец он налил всем троим по кружке чая, крепкого и черного, как колдовской отвар, и это как бы послужило сигналом приступать к ужину.
Роджер отправлял в рот горячие куски тушеной свинины и свежий, намазанный маслом хлеб, большими глотками отхлебывал живительный чай и чувствовал себя наверху блаженства. Гэрет признал его наконец своим. Преграды рухнули. Ему было так тепло и отрадно, что он от души простил Гэрету свой долгий искус. Привести чужого сюда домой, к матери — было непростым и нелегким делом. Будь его мать заурядной домашней хозяйкой, живи она в заурядном коттедже на две семьи с телевизором в гостиной и фотографией покойного супруга (канализационного инспектора с ученой степенью) на холодных изразцах каминной полки, в этом не было бы ничего необычного — привел домой, познакомил. Но привести чужака сюда, в эту уединенную берлогу среди черных скал, в эту барсучью нору у подножия огромного молчаливого отвала, и представить ему старую слепую великаншу — это было нечто совсем, совсем иное. За едой Роджер продолжал приглядываться к матери Гэрета. Она ела, как едят все слепцы, — медленно, осторожно, низко наклоняясь над тарелкой. Временами кусочек мяса или хлеба падал обратно на тарелку, но ни разу ни единой крошки не упало на ее одежду. Нет, она не из тех, кто распускается и, погрязнув в нечистоплотности, получает еду из чужих рук. На ней было черное платье, а поверх него, для тепла, — толстая коричневая вязаная кофта. Темные, с сильной проседью волосы стянуты узлом на затылке; на пальце широкое, старомодное золотое кольцо, которое вместе с ней будет опущено в могилу, так как распухший сустав уже не позволит его снять. Что-то в ее лице напоминало индианку — быть может, широкие скулы и кожа, загрубевшая от горного солнца и ветра. («Черокезка», — внезапно подумал Роджер, и ему вспомнился Мэдог в синем костюме.) Выражение лица у нее было спокойное — слепота часто дарует такое спокойствие тем, кто навсегда лишен возможности быстро двигаться, поспешно действовать.
Ярко пылал огонь. Роджер ощущал его жар на своих щеках. Гэрет положил всем еще по куску мяса на тарелки. Как видно, это была их основная трапеза — раз в день они позволяли себе хорошо, плотно поесть. Роджера клонило ко сну, он испытывал чувство глубокого довольства. Как хорошо здесь! Чуть затуманенным от переполнявшей его благодарности взором он одобрительно поглядывал по сторонам. Дом мог быть построен пятьдесят, или сто, или триста лет тому назад. Постройки такого типа — низкие, плоские, — утвердившиеся когда-то на этих продуваемых ветрами горных склонах, остались неизменными по сей день. Небольшое окно выходило на заросший сорняками двор, на каменную ограду и дальше за ней — на бесконечные гряды холмов, убегавших все дальше и дальше вниз, к самому берегу, к неустанному рокоту морских волн и неумолчному шороху гальки. Все было, как столетия назад… и тем не менее не совсем, ибо тот образ жизни, какой вела эта старая женщина, был бы невозможен без современной техники, без электрических проводов, протянувшихся сюда, на склон горы, чтобы слепая, узнав время по радио и поставив возле своего кресла-качалки изрыгающий пену огнетушитель, могла готовить сыну пищу не на пламени очага. Старое и новое находилось здесь в сложном хитросплетении, но и в некоем единстве, ибо все было логически взаимосвязано. И борьба Гэрета за независимость, его решимость удержать в руках свое дело приобретали особый смысл в свете того, что открылось здесь глазам Роджера. Автобус для Гэрета был тем же, чем были девять акров для его отца, — содержанием его жизни.
Подбирая последние кусочки с тарелки и откидываясь на спинку стула, Роджер уразумел наконец внутреннюю логику того, чем он занимался последние три месяца. Не без чувства гордости он потрогал свою вздувшуюся губу. Она помогла его прозрению. Он уже не сомневался, что именно эта боевая отметина, эта почетная рана, полученная им в борьбе за общее дело, а, конечно же, именно так следовало ее расценить, даже если нападение останется недоказанным, — именно она побудила Гэрета привести его сюда.
Трапеза была закончена, и Гэрет, вторично отклонив предложенную Роджером помощь, отнес посуду на кухню и перемыл ее, после чего все трое — мать снова в своей качалке — уселись у ярко пылавшего камина. Настало время для задушевной беседы? Пришла минута, когда открываются сердца? Нет, по-видимому, нет. Гэрет немного поговорил о динамо и роторе-распределителе. Нарастающая угроза со стороны Дика Шарпа, бурый автобус, разевающий свою акулью пасть, чтобы их проглотить, были обойдены молчанием. И Роджер понял: этого требует этикет первого визита. Роджеру и так была оказана высокая честь: он сидел у домашнего очага.
