Покончив с грушей и вытирая пальцы о бумажную салфетку, Дженни заметила, что настроение его изменилось.

— Что случилось?

Ему нравилась ее безыскусная прямота. Да встряхнись же, приступай к делу.

— Давайте посидим, если вы покончили с едой, — сказал он.

— А я и так сижу.

— Я хотел сказать: давайте пересядем на диван, — предложил он. Диван он нарочно пододвинул ближе к пылавшему камину.

— Как хотите, — сказала она безразличным тоном.

Однако, когда они очутились рядом на диване, он не мог заставить себя ни сказать ей что-нибудь, ни придвинуться к ней.

— Чудесный был ужин, спасибо, — сказала она.

— Спасибо, что вы выбрались навестить меня. Ведь ехать сюда на машине куда сложнее, чем…

— Не о том мы с вами говорим, — сказала она, — не правда ли?

— О чем не о том?

— Насчет того, что сложнее.

Он помолчал, потом сказал:

— В общем-то, речь идет ведь об этом. Именно об этом и ни о чем другом.

— А я считала, что еду к вам, — сказала она, глядя в огонь, — чтобы приятно провести время.

— Люди моего возраста не нуждаются в приятном времяпрепровождении, — сказал он. — Если же они в этом нуждаются, если этого ищут и пытаются создать соответствующие условия, значит, что-то в их жизни неблагополучно.

— А как обстоит дело с людьми моего возраста? — спросила она.

— Ну, тут все иначе. У людей вашего возраста больше времени впереди, и потому они спокойнее смотрят на все. У них еще есть время построить жизнь, разрушить ее и построить заново — так, как им больше по душе.

— Если они чувствуют в этом потребность.

Он осторожно сказал:

— А наверное, лучше чувствовать такую потребность. Наверное, неправильно, когда все с самого начала складывается, как надо.

— Почему? Или вы считаете, что сломанная кость становится крепче, когда срастается?

— Отчасти да, но есть и другое. Люди, которые, провальсировав несколько раз, не наделав положенных ошибок и не пройдя через период несчастья, попадают прямо в счастье, не понимают, чего они избегли, и потому не бывают благодарны за выпавшую им удачу, недостаточно ценят ее.

Дженни отпила из бокала. В отблесках пламени, падавших из камина, красный цвет вина казался гуще и сочней, чем на самом деле, — вино словно светилось сквозь стекло.

— Скажите, Роджер, вы философствуете ради удовольствия слушать собственный голос, изрекающий мудрость? Или у вас есть какая-то причина говорить мне все это?

В наступившем молчании он глотнул вина. Но оно не оказывало на него никакого действия. Порог его напряжения был слишком высок, чтобы алкоголь помог ему преодолеть его.

— Да, у меня есть на то причина.

— Что же, послушаем.

— Я хочу обладать вами.

— Не говорите глупостей, — сказала она с вдруг прорвавшимся северным акцентом.

Он снова отхлебнул из бокала.

— Почему же это глупости?

— Потому что я замужняя женщина с двумя детьми.

— Но вы замужем не за тем человеком. Ваше замужество не приносит вам счастья.

Вместо ответа она нагнулась и подняла с пола свою сумочку. Он думал, что она ищет сигарету, чтобы выгадать время, и, пока будет вынимать ее из сумочки и раскуривать, решит, как ответить на его наскок. Но, к его удивлению, она извлекла из сумочки очки в толстой темной оправе, надела их и внимательно посмотрела на него.

— Зачем это вы?

— Хочу рассмотреть ваше лицо, — сказала она. В этих очках с толстой темной оправой, с этой челкой черных волос она походила на беззащитного ребенка с тонким личиком. Глаза ее сквозь стекла очков были совсем как у обиженной совы. — Я слишком тщеславна и потому редко ношу очки. Но они нужны мне, если я хочу что-то рассмотреть. А свет здесь не очень яркий.

— Он и не может быть ярким в арендованной квартире, — сказал он.

— Не уходите от темы разговора. Я хочу отчетливо видеть ваше лицо, так как это может дать ключ к пониманию того, что происходит у вас в уме и почему вы вдруг вздумали говорить о моем муже и моем браке.

— О, — сказал он, — в таком случае можете снять очки. Никаких тайн тут нет. Я могу вам совершенно точно сказать, что у меня на уме. — Но, еще произнося эти слова, он подумал о том, что едва ли сумеет объяснить все достаточно ясно не только для нее, но даже для себя самого.

— Ну, так скажите. — Но очков она не сняла.

— Я одинок и далеко не счастлив. Не думаю, чтобы во мне говорила излишняя жалость к себе — я стараюсь объективно смотреть на вещи. Жизнь моя подошла к голому открытому ветрам перекрестку, и я не знаю, каким путем дальше следовать. Я могу создать себе уютную жизнь, но от одного уюта не станешь счастливым. Я потерял цель в жизни.

— А что же случилось, почему вы ее потеряли?

— У меня умер брат. Он был человек больной, и я ухаживал за ним.

— Очень жаль, конечно, что он умер, потому что вы, видимо, любили его. Но для вас это, конечно, явилось избавлением?

— Вот это-то как раз и трудно объяснить.

— А вы попытайтесь, — сказала она, откидываясь назад.

— Я жил с Джеффри вовсе не потому, что был единственным человеком, который мог бы ухаживать за ним. Многие могли бы это делать, причем более квалифицированно и лучше, чем я. Он часто раздражал меня, и порой я совсем не годился для ухода за ним. — Он помедлил, затем продолжал: — Когда я сказал, что Джеффри был больным человеком, я постеснялся употребить более точное слово. На самом деле он был невропат, душевнобольной. У него была поражена психика и нервы.

— Он что — таким родился?

— Нет, это все война. — Он снова помолчал. — Об этом мне бы не хотелось говорить.

— Если вы не расскажете, как же я пойму?

Он повернулся к ней.

— А вы хотите понять?

— Вы же хотите, чтобы я поняла, правда?

Он кивнул.

— Пожалуй, все, что вам надо знать, в основном это то, что мои родители умерли в войну и мы с Джеффри остались одни, причем он уже тогда был тяжело болен. В свои хорошие дни он мог сам одеться — разве что какую-нибудь пуговицу оставит незастегнутой, — мог более или менее донести пищу до рта, но совершенно не в состоянии был на чем-либо сосредоточиться или удержать хоть что-то в памяти. И я знал, что, если отдать его в какую-нибудь лечебницу, его будут лишь обмывать и обтирать, как кусок неопрятной человеческой плоти. Правда, я никогда всерьез не думал отправить его в такое заведение. Он был нужен мне не меньше, чем я ему.

— Почему?

Роджер передернул плечами.

— Так уж сложилось. Дело в том, что мне было всего семнадцать лет, когда кончилась война, и прошли годы, прежде чем я смог хоть что-то зарабатывать и взять Джеффри к себе. Около десяти лет он провел в больницах — то в одной, то в другой. Но я все это время навещал его и говорил ему, что он переедет ко мне и будет жить со мной, как только я устроюсь, и он это понимал — во всяком случае понимал в свои хорошие дни.

— А что он делал в плохие дни?

— Плакал.

— Просто плакал?

— Просто плакал, и больше ничего. Сидел на кровати и целыми днями оплакивал свою судьбу.

Дженни встала, разгладила юбку на бедрах и посмотрела на него сверху вниз.

— Ну, а теперь скажите мне, какое все это имеет отношение к моему браку с Джеральдом?

Роджер не сразу смог ответить. Перед его мысленным взором стояло красное сморщенное лицо Джеффри, и он слышал голос Джеффри, произносящий сквозь рыдания: «Слишком это тяжело, Роджер. Не могу я, Роджер. Мне слишком тяжело».

Затем это видение исчезло, все вдруг словно залило резким белым светом, и он сказал:

— Это нетрудно объяснить. Когда человек несчастлив, он всегда ищет себе подобных. Вот я остался без Джеффри, лишившись, как Отелло, главной цели в жизни, а кроме того, поняв, что той любви, какую я проявлял к брату, оказалось недостаточно, чтобы удержать его в жизни дольше сорока пяти лет. Поэтому у меня почва ушла из-под ног, и я чувствую себя виноватым. К тому же — едва ли вас это удивит — моя личная жизнь совсем разладилась.