– Мы видели, как они за нами шли, – подает голос Андрей. – В полшестого, когда мы уже уходили спать, было нормально – одного убили, пару ранили. А они только приехали, вышли из автобуса и сразу – штурм. Он не умел обращаться со щитком, прятать голову. – Андрей надевает на руку воображаемый щит и, нагнувшись, прячет за ним голову. – Мы только легли, сразу – шур-бур. Встали, начали выносить трупы. И Богдан там тоже был.
– Мы с ним разговаривали перед смертью, – говорит Богдан, – вот тут собралась вся семья. Мы его спросили: «А если ты жизнь отдашь?» Он ответил: «Пойду без сомнения».
– А от меня жена ушла – не хотела, чтобы я ехал на Майдан, – говорит Андрей. – Но сердцем и душой я все равно уже был там, а телом здесь. Но тело все равно за душой потянется.
– Понимаете, – говорит женщина, – мы – семья украинских националистов. Я родилась седьмого декабря, и Богдан сам придумал мне имя – «Это будет Любочка, моя голубочка»… Он был страшным патриотом. Ну, просто у нас есть такое в крови. Мать, когда умирала год назад, она собрала узелок себе в могилу и говорит мне: «Ты посмотри, что там». Я открываю, а там – две фотографии Степана Бандеры и наш трезубец… И мой дед был националистом, за это его сослали в Сибирь, оторвали от пятерых детей.
– Кто такой Степан Бандера? – спрашиваю я.
– Вы знаете, – отвечает за нее Богдан, – УПА воевала против Германии, не давала людей отсюда забирать, а потом, когда пришли советские войска и они начали над нами издеваться, – воевала уже с ними… Ну, как же так вы из-за этого сегодня сделали из нас фашистов?
– Здесь в каждом доме, в каждой семье кто-то погиб, воюя с фашистами, а потом – с советской армией, – говорит Андрей. – Но люди живут мирно.
– Нет, пусть я буду бандеровцем! – топает по полу костылем Богдан. Сейчас он стоит, подсунув под отсутствующую ногу костыль. Собранная и подоткнутая серая брючина образовывает между ногой и костылем мягкую подушку. – Да, я – националист! – кричит он, а во дворе в это время очередным удивленным криком надрывается петух. – Я люблю свою отчизну! Я люблю свой народ! Но я не буду никого завоевывать, а за свое буду воевать до последней капли крови!
– А как вы будете воевать? – спрашиваю, опустив взгляд на его отсутствующую ногу.
– Интеллектом!
– В Дрогобычском районе сейчас все мужчины мобилизованы, – говорит Андрей.
– У меня к вам большая просьба. – Учитель снимает кепку, вытирает лоб и возвращает ее снова на место. Кажется, его грузное тело постоянно в легком напряжении – от того, что нет второй опоры. – Вы не могли бы написать в статье нашу просьбу… Я хочу продолжить дело Богдана. Вы не могли бы написать, что мы просим российских олимпийских чемпионов прислать свои автографы Богдану? Адрес – Львовская область, Дрогобычский район, улица Грушевского, восемнадцать.
– Почему вы говорите, что тут не видно его присутствия, – шмыгая носом, спрашивает женщина. Она подходит к шкафу, открывает его. Вынимает мужскую одежду. – Вот же его рубашки…
Она остается в спальне, где умерла ее мать, собрав накануне себе в могилу националистический узелок. И стоит, приложив охапку рубашек брата к груди. А тот, чуть подняв подбородок, спокойно смотрит с фотографии вниз – в стоящую на столе олимпийскую коробку.
Богдан спускается с крыльца. Идущий за ним Андрей шепотом говорит мне на ухо:
– У него никогда не было ноги. Во время родов он получил травму, ногу сразу ампутировали.
Во дворе Богдан подставляет под отсутствующую ногу костыль, разводит в сторону руки и снова спрашивает:
– Я – фашист? Я? Фашист? Нет, скажите, я – фашист? Я – фашист? – Этот вопрос он повторяет раз десять, а солнце поблескивает на его золотом зубе, потому что в конце концов Богдан смеется над своими словами, как смеются над веселой шуткой.
Под желтым потолком горит лампа. Воздух за открытой дверью быстро темнеет. Два окна завешаны короткими красными занавесками, сидящими на резинке. У стены, противоположной входу, стоит стол, накрытый белой скатертью. На нем вазочка с первыми весенними цветами. На лавках перед столом молча сидят мужчины и женщины – жители села Унятичи. Они собрались в сельском клубе, узнав, что в село приехал русский журналист. Сложив руки перед собой, они, пока молча и с осуждением, смотрят на меня, сидящую за столом.
– Чтобы мы могли с вами общаться, мы специально перейдем на русский, – встает крупный пожилой мужчина, имеющий вид дотошного российского пенсионера. – Меня Олегом Петровичем зовут. У меня такой интересный вопрос – почему, если я разговариваю на украинском, я получаюсь фашистом и бандеровцем? А если вы – по-русски, то вы – не фашист? – помяв в корявых пальцах мягкую кепку, Олег Петрович с облегчением садится, показывая, что вопрос его, скорее, был высказыванием и ответа не подразумевал.
– У нас – сто человек погибших на Майдане, – начинает женщина с аккуратно уложенными светлыми волосами, сидящая в первом ряду. – Мы потеряли много людей. У меня муж и сын стояли на Майдане. Психологически нам, матерям, очень плохо. Но теперь нас сильно волнует вопрос Крыма. Почему туда полез русский Путин? Что будет завтра? – она задыхается. – После Майдана все начинало уже успокаиваться понемножку. Мы думали, у нас начнется новая жизнь.
– А что для вам Крым? – спрашиваю я.
– Родная земля! – отвечают они. – Наша земля! Там живут наши родные и близкие – украинцы и те же самые русские. Это – наша граница! Мы все так туго этими родственными нитями переплетены.
– Я пять лет строил в России резиденции вашим богатым людям, – встает со скамейки худой мужчина. – Ну що я вам можу сказати… Вы лучше посмотрите на свою глубинку – як она живет…
– На русском мне будет тяжеловато, но я буду стараться, – встает другой. – Зачем вы, россияне, из белого сделали черное? Мы – нормальные люди, ваши родственники. Мы никогда не хотели идти на вашу землю. А вы говорите, що мы – националисты. А що такое националист? Человек, который уважает свое, но не тронет чужого… Вы извините за плохой русский, – его голос срывается. – Я не хотел разговаривать на русском из принципа. Не из-за неуважения к языку, а из-за того, что вы смотрели на нас как на своего меньшого брата.
– Я тридцать лет в армии прослужил, – снова поднимается Олег Петрович. – Меня там тоже называли бандеровцем, но в шутку. А я их за то называл власовцами или махновцами, хе-хе-хе, – смеется он.
– Я – медсестра, – говорит другая женщина. Она сидит нахмурившись, сцепив руки. – У нас немаэ грошей. Люди хотели в Европу, а не в Россию… Вы нас слушайте – матерей. Я – не политик, я тiльки не хочу, чтобы лилась кровь славянских народов. И Путина я як людину не разумiю.
– О том, что мы притесняем русских – это вранье, – говорит лысый человек с бородой, выпростав из кармана руки. – Почему наши воинские части должны быть в осаде? Так друзья не поступают.
– Друзья?! Це – братья, русские братья, – подсказывают ему со всех сторон.
– Ну не над так нам допомогати, – продолжает тот. – А Россия – нам больше не брат. Россия теперь нам – захватчик.
Жители села шумят, головы поворачиваются друг к другу.
– Давайте по одному! – выйдя к столу и вытянув голову, Андрей громко призывает зал.
– Раньше я считал, что мусульмане – вот наш наполовину не дружественный народ, – поднимается еще один человек. – Потому что они другой веры. Наверное, я был не прав, может, это неэтично, но я так считал. Только я никогда не думал, что россияне – нам не братья. Я думал, мы – самые близкие народы. А выяснилось – что наш наибольший враг не мусульмане, не Китай, а Россия… Ну пусть мы бандеры! – выкрикивает он. – Только куда когда мы полезли и чего чужого мы взяли?! И недалек тот час, когда самого Путина придется от Китая защищать. А я, хоть и бандера, Россию защищать пийду! Потому что по-другому России может не быть! – Он садится.
– Дайте сказать! Дайте сказать! – снова перекрикивает зашумевших сельчан Андрей. – Вот говорят, что Путин боится НАТО. Но только само желание захватить землю соседей, приводит сюда НАТО даже быстрее, чем даже могут его сюда привести наши желания!
