На плите, покрытой тонким слоем зеленого мха, оказывается еще три брата Хамандяка. Только один из них – тысяча девятьсот восьмого года рождения – дожил до сорок шестого года.

– А я, получается, фашист. – Богдан вытирает мокрый лоб. – У нас в Дрогобычском районе – тридцать восемь сел. В каждом есть такие памятники, кроме трех. В тех – сломали… Це герои, – говорит он, спускаясь вниз. – Вне зависимости от того, за кого загинули. Кратко: главное – что за родину воевали. За ро-ди-ну.

Сельский учитель отправляется дальше – вперед по дороге к деревянной церкви, крыша которой накрыта пластинами такой блестящей стали, что кажется, на ней плещется вода. Иконы на входе в церковь проложены вышитыми полотенцами. Холодное солнце высвечивает зеленые отметины на боках грабов. Из земли поднимаются ярко-белые кресты, на которых яркий свет стирает темные пятна зимних осадков. Икона на деревянном фасаде яркостью красок оттеняет бледность весны, входящей сейчас в село Летня, и подснежников, кое-где поднимающихся из травы.

– Живем бедно, – говорит Богдан. – А хотим жить лучше. Постоянной работы нет, в основном в селе живут за счет заработков за рубежом. Мы привыкли каждую копейку считать, но церковь люди построили сами – за свои деньги.

– Разве вы бедно живете? – спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. За церковной оградой виднеются двухэтажные дома – белый, желтый, розовый. В одном из дворов – высоким квадратом сложены кирпичи. Некоторые крыши краснеют черепицей.

– Да вы посмотрите на эти хаты! – опершись на костыль, Богдан поднимает другой и показывает в сторону домов, которые я сейчас разглядываю. – Разве это гарно? Разве это хорошо? С девяностых годов у нас строится новая школа и никак не могут закончить. У нас тут завод долотный работал. Его Газпром приватизировал и закрыл… А вы были в Европе? Мы с Европой сравниваем. Там – порядок. Как там хотим жить. Живите и вы краше. Чем краше наш сосед живет, тем и нам краше. Я – сельский учитель. Моя зарплата в перекладе на доллары – двести. Я хочу достойно жить и достойно зарабатывать.

Выйдя из церковной ограды и снова ступив на сельскую дорогу, Богдан своей бойкой ходьбой демонстрирует – и одной ногой человек может развивать большую скорость. На повороте его нагоняет невысокий человек. Они здороваются за руку, тот представляется мне Андреем, и дальше они идут вместе. Богдан – немного выбиваясь вперед.

– Я – фашист… – снова начинает Богдан. – Скажите, что мне должна сделать Донецкая область, чтобы я туда поехал и начал кого-то… резать? – Последнее слово он произносит почти по-соловьиному – нараспев. – Когда-то здесь так сложились обстоятельства – я могу, как историк, вам фактами и цифрами объяснить.

– Украинско-польская история очень кровавая, – хриплым голосом начинает Андрей и говорит очень быстро: – Резали по очереди – эти тех, те – этих. Обстоятельства были многослойными – людей насильно переводили в католическую веру, закрывали храмы, отменяли украинский язык. Но они же не просто так поднялись и начали резать – их тоже резали. Я – десятник. На Майдане я участвовал в уличных боях. Богдан погиб на моем посту. Он в тот день только в шесть утра приехал в Киев, а в половине девятого уже был убит.

– В селе улицу хотят назвать в его честь, – говорит учитель. – Но я против. Сколько денег уйдет на то, чтобы сменить таблички? А люди – бедные…

По квадрату земли, огороженному металлической сеткой, вокруг пластмассового таза с водой ходят куры, гуси и одна цесарка с крапчатой спиной. Хилый петух стоит, далеко вытянув шею, и время от времени надрывается удивленным криком, словно видит в траве нечто особенное. Лает коротколапая рыжая дворняга, выглядывая из-под двери сарая, в которой специально для нее квадратно вырезан уголок. Этот сарай стоит между двумя белеными низкими хатами. Двор засыпан мелким гравием. В палисаднике стоит белый колодец с ржавым колесом.

– Я еще не верил, когда мне позвонили и сказали, что Богдан убит, – говорит живой Богдан, – не хотел жене говорить. Но зашел во двор и услышал, как воет Барс, – он показывает на дворнягу. – А он никогда не выл. И тогда я понял у себя в душе – это стопроцентно уже, Богдан погиб… Это Богдана батькин дом, – он кивает на хату справа, – а это – материн, – кивает на хату слева. – Они были соседями, потом поженились. Теперь оба дома пустые, в них никто не живет.

Через двор спешит женщина в приталенном бежевом пальто старого фасона, в черных туфлях. На шее – прозрачный черный шарф. Она заходит в хату, где жила мать. Там в узкой прихожей на тумбе, прикрытой вышитым полотенцем, спит линяющий черный кот. За тумбой стоят мешки, набитые просом для птиц. У другой стены – рассохшийся диван, накрытый выцветшим килимом. Женщина вынимает из кармана листок бумаги, сложенный вчетверо. Разворачивает. На нем крупным почерком написано: «куры маленькие – 2, куры большие – 3, гуси – 3, индокачки – 6, цесарки – 1».

– Вот он ехал на Майдан, – говорит она, трогая покрасневший нос рукой, – а я говорю: «Ну, напиши ты мне, как их кормить». Он написал. У него хобби было такое – декоративные куры – для красы, для души. У него четыре петуха, вы можете себе представить? – плачет она. – Зачем в хозяйстве – четыре? Ему просто было жалко их. А резать кур он никогда не мог.

В комнате встречает та же фотография, что висит в школе на стене. Тут Богдан – сорокалетний мужчина в вышиванке, с уже образовавшимися залысинами по бокам русой головы – смотрит, подняв подбородок, с ковра. На столе перед ним – коробка с истрепанными общими тетрадями. Его сестра вынимает из нее корочку школьного аттестата.

– Видите, как он учился в школе – одни пятерки и четверки, – говорит она, раскрыв аттестат. Следующей она достает из коробки трудовую книжку и тоже показывает. – Он закончил Львовский техникум по обработке древесины и был принял на работу старшим мастером.

– Зачем вы показываете мне его аттестат и трудовую? – спрашиваю ее.

– Ну как… А больше же после него ничего не осталось. Он не женился, дом не построил, это все ему не нужно было, но детей он любил и в школе учился хорошо. Потом четыре года работал в Италии – садовником. Он был очень добрый и очень хороший человек.

– А почему не женился? – спрашиваю ее.

– Заядлый холостяк, – отвечает ее муж. – В молодости не женился, а потом так пошло. Но вот он автографы собирал олимпийских чемпионов. – Богдан достает из коробки общую тетрадь. Открывает ее. Все листы исписаны аккуратными ровными буквами и цифрами. – Он записывал результаты всех Олимпийских игр. Девяносто второй год – Барселона, – видите? – водит Богдан пальцем по строчкам. – Дзюдо, теннис, фехтование. Он вел документацию каждой игры до две тысячи десятого года. А перед смертью он болел – следил за Олимпиадой в Сочи по телевизору. Но когда начался штурм, он сказал, что должен быть там, и поехал… Я бы сказал, что он не был счастлив – потому что у него не было детей. Для меня все, у кого нет детей, несчастны… Но у него были его Олимпиады, по переписке он собрал три тысячи автографов олимпийских чемпионов – Вячеслава Третьяка, Льва Яшина, Турищева…

– Наши дети вставали и бежали сразу к нему, – говорит его жена. – Мои дочки тут следили за порядком, – оборачивается на сервант, в котором за стеклом каждая чашка с блюдцем, каждая статуэтка проложены вышитыми крестиком салфетками. Проход в другую комнату – завешен крахмальным полотном с вышивкой того же орнамента. Я заглядываю туда.

Всю тесную спальню занимает кровать со вспухшим матрасом. Он туго затянут покрывалом, но все равно бугрится под ним. Сверху лежит подушка с вышитым уголком. На стене за кроватью – ковер.

– В этом доме незаметно присутствия мужчины, – произношу я.

– Так понимаете, – отвечает женщина, – он тут с матерью старенькой жил. Она год назад умерла, а мы, по традиции, год ничего не должны после смерти в доме менять. И Богдан тоже погиб двадцатого февраля – в день ее рождения. А первого апреля, когда ему будет сорок дней – это день рождения нашего отца… Я вам скажу, что у меня было предчувствие – двадцатого февраля я пошла в церковь, у нас день траура был. Стою, а у меня слезы текут, текут, текут, – снова подносит она к лицу руку, на которой тускло выделяется узкое обручальное кольцо. – Целую ночь я ему звонила, а он постоянно… вне зоны… Так по-русски говорится? Я просто двадцать пять лет уже по-русски не говорила… Телефон всегда был в кармане. Утром пришло сообщение, что он доступен, я сразу нажимаю на кнопку – «Ты где есть?». Отвечает: «Я уже в Киеве на Майдане». – «Спокойно там у вас?». – «Нет, тут ужас делается. Стреляют. Меня зовут, я по…». Он даже не договорил, а я подумала – ну пошел он и пошел. Включила телевизор, а там – один погибший, второй, десятый…